В книгу вошли стихотворения:

"Посох мой - земная ось..."
"От дороги до дороги дома..."
"Словно мягкого темени пульс..."
Провинция
Посвящение провинции
"Алло! Тайга!.."
"Как меня на пожню Божья благодать..."
Аглая
"Давно ли было: керосинка..."
"Разойдись, топор, в лесу..."
"Ржавчина битых коленок..."
Дед Иван и черт
"Я строил фрегат из прибрежного праха..."
"Я вышел на свет из барачных преданий..."
"Раз привиделось: ковыли..."
"Дорога, тайга, горлопан-лесовоз..."
"В метель упираясь горячечным лбом..."
Цыганочка
"Владел он горячим и легким пером..."
"Лапищей схватит ветер..."
"Все было, я помню, шел дождь торопливо..."
"Был голубь зарею вскормлен..."
Олень
Музыка

* * *

Посох мой - земная ось -
Красным деревом зацвёл.
Ночью в дом незваный гость
Двойником моим вошёл.
Я сказал бродяге: "Брось.
У судьбы расклад не тот.
Посох твой - земная ось -
Красным древом зацветёт."

И ответил мне мой гость
Сквозь едва заметный смех:
"Посох мой - земная ось -
Будет посохом вовек.
Если выпущу его,
Преломлю домашний хлеб,
То тогда вокруг чего
Плоть свою вращать Земле!"

Посох мой - земная ось,
Был ли ты когда-нибудь?
Поутру незваный гость
Снова вышел в дальний путь.
Я вослед ему глядел,
Древо красное рубя.
А он шёл, как по воде,
Как пушинку нёс себя.

* * *

От дороги до дороги дома.
Листопадом рыжим - окна в ночи.
Я давно уж не сходил так с ума.
Ты молчи, моя хандра, чур, молчи.

От дороги до дороги постель.
Ты молчи, моя хандра, чур, молчи.
Чьей-то лаской обернётся метель
От дороги до дороги в ночи.

От дороги до дороги мой сон
Мехом беличьим, углями в печи,
Чёрной копотью забытых икон.
Но молчи, моя хандра, чур, молчи.

В этом сне вода в реке зелена,
Словно смех непригублённых юнцов.
В этом сне вода в реке холодна,
Словно женщины неверной лицо.

В этом сне несёт меня листопад
Сквозь дома, давно забытые мной.
В этом сне давно никто мне не рад,
Словно я - не я, а кто-то иной.

От дороги до дороги огонь.
Ты молчи, моя хандра, чур, молчи.
Подорожником вернётся ладонь.
Песня - жаркими углями в печи.

* * *

Словно мягкого темени пульс
Я опять ощутил под рукою,
Словно вновь над кроваткой клонюсь,
Растворяясь в молочном покое.

Словно вновь дышит в стены пурга,
С пустыря выдувая жилище.
Я шепчу сам себе, что снега -
Это всё-таки не пепелище.

Я пойду от Руси до Руси,
Но не встречу её, но не встречу.
Ты меня ни о чём не проси,
Слов твоих всё равно не замечу.

Я пойду от беды до беды,
От тоски да запоя к запою.
Пусть мои обнаружит следы
Наказанье небес шаровое.

Ты на злую судьбу не пеняй,
Не держи под засовами двери.
Ты. меня не теряй, не теряй,
Я и так сам собою потерян.

Ты меня не зови, не зови,
На слезу не разменивай сердце.
Просто знай, что от боли в крови
Мне давно уже некуда деться.

-------------------------------

Меня забирает бродяжий ветер
Из душной мороки лет.
Смоленский собор - в поднебесном свете,
Но в нём меня нет...
Но в нём меня нет.

Провинция

Здесь только сны и больше ничего.
Блуждает жизнь аквариумной рыбкой.
Здесь я бы мог сойти за своего -
Ах, если б не дежурная улыбка.

Здесь древность отражается в камнях,
Прикинувшись моей сутулой тенью,
И церкви, словно барыни в санях,
Плывут в сугробах неба над забвеньем.

Здесь ночи словно яловый сапог
На икрах тылового солдафона.
Изъеденный червями потолок
На небо претендует беспардонно.

Я пью в чепке дешёвое вино.
Фонарь в окне горбатится калекой
Здесь фарисейства нет давным-давно,
В нём нечему тонуть с времён генсеков.

А рядом смотрит сально в пустоту
Челночник, обрюхаченный по полной
Программе долларом, и слышно за версту,
Как над утопленником каркает ворона.
Посвящение провинции

Мне нельзя возвращаться, нельзя.
Мне нельзя возвращаться, я знаю.
Те, кто рвался когда-то в друзья,
Ядовито теперь забывают.

По ночам надо мною луна,
Словно ухо Ван-Гога, маячит.
Буду пить за былое до дна,
Но уже никогда не заплачу.
Никогда не сорвусь на вокзал
Без звонка среди пасмурной ночи,
Никогда, никогда, я сказал!
Ни с похмелья, ни в адовых корчах.

Мне нельзя в этот град, где собор
Норовит озвереть от натуги,
Где под кремль, как под старый забор,
Шли спиваться друзья и подруги,
Где сдыхает надежда в чепках
С мордой шлюхи, побитой распадом,
Где находят поэта в кустах
С опрокинутым замертво взглядом.

Где любые потуги на нет
Сходят от безразличья и желчи,
Где стихи через сонмище лет
Расправляют кровавые плечи.

* * *

- Алло! Тайга!
"На проводе!" - тайга
Мне, окая по-детски, отвечает.
И снова смотрит лайка свысока
На сплавщиков из дебрей иван-чая.

Алло! Тайга! Я здесь! Я не пропал.
Я просто двадцать лет себе не верил.
Я двадцать лет на мох твой не ступал -
По торжищам юродствовал емелей.

Алло! Тайга! Алло! Ещё чуть-чуть.
И говор - тот, и даже голос прежний.
Я вновь в сторожке не могу уснуть
От кажущейся поступи медвежьей.

А поутру - какой там! - не до сна.
Курок взведён и дуло выше, выше.
И на глаза обрушилась сосна,
От беличьего меха отделившись.

- Алло! Родные, слышите, я здесь.
Уж двадцать лет вы обо мне ни слухом.
Алло! - гудки... Была ли эта весть,
Иль просто прогудел комар над ухом?

* * *

Как меня на пожню Божья благодать
Выводила, да лопатила косу,
Чтоб валил я неприятельскую рать
До мозолей, истекающих в росу.

Как бугрились мои руки на ветру,
Как росли на них курганы да леса,
Как на дудочках табунщики игру
Затевали, шало глядя в небеса.

И несла старушка крынку с молоком.
Брал я крынку, но до сердца не донёс.
Сколько лет прошло! Как, Боже, далеко
От меня теперь колышется покос!

Далеко покос тот юный, далеко.
Всё, что было, то давным-давно не в счёт,
Кроме холода от крынки с молоком
Да старушки, похороненной в тот год.

Аглая

Мне бы снова туда, где в печи
Пухнет тесто, румянцем играя,
Где коровьему стаду кричит
Косоротая тётка Аглая.
Пахнут ранним покосом слова,
Пыль вздымают артритные ноги:
"Сы-ы-ти, девоньки, сы-ы-ти давай!
Сы-ы-ти, родненькие, по дороге".
И послушное стадо, мыча,
Мирно тянется, словно бы знает,
Как в подушку мычит по ночам
Одинокая тётка Аглая,
Как темно в её доме и как
Детвора старой ведьмою дразнит.
А ей нет ещё и сорока.
Тьма лежит на отёках подглазин.
Тётка, тётка Аглая, печаль,
Ты меня, сквозь пространство и время,
В темноте упырём постращай,
И, как в детстве, тебе я поверю.
Сяду так, чтобы боль твоих глаз
Вновь меня в сорванца превратила.
Будет стройно бежать твой рассказ
По моим ещё тоненьким жилам.
Мне бы снова туда, где в ночи
Совы ухают, ветви качая,
Где сидит у остывшей печи
Косоротая тётка Аглая.
Где наутро, лишь вздрогнет трава
От росы, - она вновь на пороге:
"Сы-ы-ти, девоньки, сы-ы-ти давай!"
"Сы-ы-ти, родненькие, по дороге".

Сыйти (сыити, сыыти) - "идти", "идите" (северный местный говор). - Прим. авт.

* * *

Давно ли было: керосинка
Чадит в ночи как никогда.
Мы с мамой сладко спим в обнимку.
Ах, как же мама молода!

Рука бела и невесома,
Луна - в окне над головой.
Я счастлив, что нет папы дома,
И горд, оставшись за него.

А ночь, раскинувшись огромно,
Шуршала листьями дерев.
Сверчок ли пел во тьме снотворно...
Но как спалось под тот напев!

Горела слабо керосинка,
Стояла тьма вокруг стола.
И одинокая слезинка
В ресницах маминых росла.

Росла и, мукой наполняясь,
Такими болями цвела,
Что, по лицу потом скитаясь,
Морщинок сеточку плела.

Осталась лампа-керосинка
У детской памяти в плену.
Нет-нет да мамину слезинку
Я со щеки своей смахну.

Давно ли было: невидимкой -
Трава за окнами в росе.
Мы с мамой сладко спим в обнимку.
И мама юная совсем.

Была ли то цикады скрипка
Повинна в разноцветных снах,
Иль, может, мамина улыбка
От сердца отгоняла страх?

Улыбка по лицу блуждала,
Была то грустной, то смешной,
А то заботливо скучала
Над спящею моей душой.

Жива ли та ночная скрипка,
Иль жизнь сломала на бегу?
Прошли года, но та улыбка
Подчас моих коснётся губ.

Давно ли было: лютой льдинкой
Всё смотрит звёздочка в окно.
Мы с мамой сладко спим в обнимку,
И нам другого не дано.

* * *

Разойдись, топор, в лесу,
Застучи на славу.
Я бревно свое несу
На плече костлявом.

Мне двенадцать, ай люли,
Я бугай громадный,
Метр сорок от земли,
В ширину отпадный.

Брат двоюродный в пыли
И с бревном в охапке.
Сорок два он от земли,
В ширь не меньше шапки.

Нас боится вся тайга,
Узнает по стуку,
Мы - погибель для врага,
Братья Чингачгуку.

В нашем штабе все "зер гут",
Крыша - из телеги.
Мы ведь Гитлеру - капут,
Штирлицу - коллеги.

Брат несу свое бревно
С недовольной рожей.
Сам же бревна все равно
В дровяник уложит.

Но мы носим, спины гнем
Вдалеке от дома,
Чтоб не хуже был наш дом,
Чем у дяди Тома.

* * *

Ржавчина битых коленок.
Глинописъ острых локтей.
Мой ППШ - из полена,
Сделан без лишних затей.

Храбрая схватка с крапивой.
Руки черны от корост.
День грязнопузо-сопливый
Радугу ловит за хвост.

Было ли это? Наверно.
Помню: в соседском дворе
Сделал сосед из полена
Сыну кулацкий обрез.

Били друг друга мы с жаром.
Знать бы, что в тридцать втором
Был его дед комиссаром,
Мой - если бы знать! - кулаком.

Бились отчаянно, стойко.
Батя его, наконец,
Стал бригадиром на стройке.
Сгинул в петле мой отец.

Бились по-чёрному, лихо.
Мать его силилась стать
Передовой поварихой.
Стала вдовой моя мать.

Годы неслись будто пена.
Слёзы кипели от драк.
Я - с ППШ из полена.
С тем же обрезом - мой враг.

Жизнь развела незаметно,
Каждому дав по углу.
Я становился поэтом,
Враг мой подсел на иглу.

Слышал, что резал он вены.
После и вовсе исчез.
Мой ППШ из полена,
Где ты? И где тот обрез?

Быль улетучилась паром.
Знать бы, что в тридцать втором
Был его дед комиссаром,
Мой - если б знать! - кулаком.

Дед Иван и черт

Он стоял в несокрушимых сапогах,
С деревянными морщинами на лбу,
С рыжим потом на просоленных висках,
Подперев ладонью тучную избу.

А в лицо ему натуженно шипел
С мордой рыбьей председателя, сам чёрт:
"Не отдашь - поидишъ, Ванька, до Карел.
Там ужо-то и узнаешь, что почём!"

Оглянулся дед Иван: стоит бледна
Дочь-печальница, - уж сколько лет назад
Мужа выкрала Гражданская война,
Внукам сделала безумными глаза.

"Что же деется! - подумалось ему. -
Отдал всё: кобылу, тёлку, плуг и хлеб.
А теперь вот места нет в своём дому,
Подавайся, дед Иван, к буренке в хлев!"

Захрустел кулак, да струсил, изменил,
Тень недобрая упала на лицо:
"Ладно, - молвил, - после Пасхи в два-три дни
Соберуся", - и поднялся на крыльцо.

Кто-то жбан не удержал, разлился квас.
Не собрать с земли разлитого ковшом.
Сатана запрыгнул в чёрный тарантас
И шофёру в шею выдохнул: "Пошёл!"

Половодьем будоражило тайгу.
Тек в стакан гранёный мутный самогон.
Громоздился лёд стеклом на берегу.
Пахло свечкой от намоленных икон.

Продержались долгий пост, не тупя глаз.
Посевная развернулась горячо.
Подкатил к усадьбе деда тарантас.
Сатана привстал и ахнул: "Что за чёрт!",

Яма мглистая на месте, где был дом.
Хромоногий пёс мытарит по двору
И размахивает старым рушником
Жердь убогая, качаясь на ветру.

Подошли селяне: говор, шёпот, шум.
Кто-то крикнул: "Не пустил Иван бяды!
Дом-то взял и раскатил по катышу,
Да и сплавил, нам неведомо куды".

Кто-то жбан не удержал, разлился квас.
Не собрать с земли разлитого ковшом.
Сатана запрыгнул в чёрный тарантас
И шофёру в шею выдохнул: "Пошёл!"
* * *

Я строил фрегат из прибрежного праха.
Мне был этот прах дан землёю в наследство.
Серьёзно и грустно смотрела собака
На детство моё, босоногое детство.

Фрегат воздвигался и глиняным носом
Грозил захолустью - то с болью, то с жаром.
И я был, наверно, калечным матросом -
Калечным матросом с огрызком сигары.

"Прощай!" - мне хотелось сказать с нетерпеньем,
Не зная кому и чему, но быстрее.
Катилась собачья слеза умиленья,
А в ней - чёрный флаг на зазубренной рее.

Чего только, господи, не отражалось
В собачьей слезе, но всего не увидеть.
И жалась к фрегату собака, и жалась,
И жалость скрывала - боялась обидеть.

А я исступлённо всё строил и строил.
Блестела слезою щека у собаки.
Я кликнул собаку - и нас стало двое.
Потом бросил якорь и тоже заплакал.

Я строил фрегат из прибрежного праха -
Назло захолустью, с тоской по соседству.
И только собака, лишь только собака
Со мной разделила под парусом детство.

* * *

Я вышел на свет из барачных преданий
И тени преданий тянулись за мной.
Тогда мой отец сам себя заарканил:
Веревку на шею - Великое Дно.

Толпа у дома стынет,
Тиха, как в полудреме:
"Что сотворилось ныне
У Витаковых в доме!"
Шушукаются бабки,
Играют в бабки детки.
Жилось, кажись, в достатке...
Ай, впрямь, из-за соседки.

А мать моя молча у гроба стояла,
Лицо ее шрамом белело в толпе.
Вокзальный юродивый Сенька-Беспалый
Горбатой мартышкой висел на столбе.

И то рыдает Сеня,
То ветру подвывает.
Могильщики - по фене,
Рыдальщицы - зевая.
И я стою у гроба
И ничего не вижу,
Держу под мышкой глобус,
Не думая о грыже.

Шел снег неуютный, шел снег, как прохожий,
А снегу прохожему все равно.
По крышам, по крепи, по лицам, но все же
Меня отпускало Великое Дно.

* * *

Раз привиделось: ковыли,
Пламя воющего костра.
Папироску отец смолит,
Будто бы и не умирал.

С тьмою сытой один на один.
Звёзды хищно раскрыли рты.
И сказал отец: "Что ж ты, сын,
Я так верил в тебя, а ты..."

Надвигалась ночная синь.
Что-то силился я сказать.
Как, не помню, хватило сил
Не отвести глаза.

Чёрный ветер гнул на корню
Деревца, становясь черней.
Тихо дед подошёл к огню,
Улыбнулся - отцу, не мне.

Был могуч дед. В огонь, в войну
Ему гибельный выпал путь.
И услышал я: "Ты, чо ль, внук?
Ну-косъ, вскинь-ка валун на грудь.
Не мово, парень, корня, чо ль?
Эко сробилосъ, эко фрукт!
По плечам не моё, тощой!
Эко сробилосъ, эко! Тьфу!"

Караван долгих туч повис.
Плавал ворон - степной патруль.
И рождал ветер чёрный свист
В ранах деда сквозных от пуль.

* * *

Дорога, тайга, горлопан-лесовоз
Вгрызается в северный ветер.
В кабине - нетрезвый шофер и до слез
Ему благодарные дети.

Но помню я смерть: в сны мои до сих пор
Нет-нет да заглянет Косая...
Над черным обрывом, срывая мотор
Кабиною МАЗ нависает.

А в душной кабине нетрезвый шофер -
Узлами набухшие жилы...
Громадно взревел, содрогнувшись, мотор,
И в окнах земля заходила.

А следом огромный бревенчатый воз
Потек, покатился огромно,
Сверкая смолистой щетиною слез,
Злой хохот мешая со стоном.

И мне не забыть, как тела их потом
Подняли: ударило смертью,
И местный юрод, все мыча о своем,
Сек бревна пастушеской плетью...

* * *

В метель упираясь горячечным лбом,
Изгоем брожу по дорогам.
Я стал без тебя всем ветрам чужаком,
Стал братом угрюмым острогам.

Стал криком беззвучным, забывшим, что крик
Всегда продолжение горла.
Всё то, что я кровью когда-то постиг,
Разлука из памяти стёрла.

Мир треснул, и я, потерявший порог,
Упал, как в глухое проклятье.
Я к Богу взывал, но разгневанный Бог
Отверг, указав мне на паперть.

Ты в небе, а я в паутине сетей
Вконец одичавшей метели,
И сны неродившихся наших детей
Я вижу в холодной постели.

Цыганочка

Лысели дядьки-тополя,
Ветшали тётушки-березы,
В дождях соломенных земля
Купалась, вытолкнув занозы.

По пустырю седым бомжом
Шёл ветер, оглашаясь тарой,
И завывала упырём
Шестирублёвая гитара.

Летели птицы на зарю,
Что билась синеватой жилкой.
Л мне казалось: докурю,
И чёрт меня наткнёт на вилку.

Помнишь, морэ: джя ко пшал
Ко бравало, нэ-нэ-нэ.
Ай, дэвлалэ, нэ-нэ-нэ, ай, со скердяпэ,
Ай, со скердяпэ, ай...

И буду вынут из ветров,
Как будто шпротина из банки.
Средь обезумевших костров
Завоет бешено цыганка.
Но, то ли черт меня берег,
А то ли Бог махнул рукою, -
Я все еще в плену дорог,
И так давно с женой другою.

Но, то ли Бог махнул рукой,
А может, просто черт не видел, -
Я жив, и конь со мной другой,
И сын от первой ненавидит.

Помнишь, морэ: джя ко пшал
Ко бравало, нэ-нэ-нэ.
Ай, дэвлалэ, нэ-нэ-нэ, ай, со скердяпэ,
Ай, со скердяпэ, ай...ё

* * *

Владел он горячим и легким пером,
Был вхожим в любую когорту.
Он к Богу тянулся могучим умом,
А сердцем расхристанным - к черту.

Чего же хотел он: упиться молвой
Иль в странствиях пылью дорожной?
Но сердце жило не в ладах с головой.
Так жить вряд ли долго возможно.

И вот как-то черт предлагает ему
За партией в кости согреться:
"Коль выиграешь, сердце оставишь уму,
А нет - ум отдашь вместе с сердцем!"

Чудак наш подумал: "Была не была!
Живу ведь от корки до корки".
Хоть знал он, что большего нету числа,
Чем три черту данных шестерки.

Метнул он и раз, и другой - хоть кричи,
Хоть плоть разорви до печенок:
Черт выиграл. НетЮ сердце все так же стучит,
Но ум стал холодным и черным.

Чернилами яд хохотал под пером,
И желчью блевала бумага.
Он стал знаменитым в кругу мировом,
И сами к нему льнули блага.

И сами его находили "свои",
На щит фарисейский вздымали,
И душные реки зловонной любви
Несли от менялы к меняле.

Но все же однажды в безумном броске
Пытался он к Богу прорваться.
Нашли его с черной дырою в виске
И с вытекшим мозгом паяца.

* * *

Лапищей схватит ветер
Тучу, как крысу, за хвост.
С дудочкой мальчик встанет
Под деревянный мост.

Крыса хрящами хрустнет,
Чиркнет из пасти огнем,
Длинная шерсть на брюхе
Вздыбится злым дождем.
Туча закроет солнце
И голубой небосвод.
Дудочку мальчик крепко-
Крепко к губам прижмет.

Город страничкой книжной
Вмиг онемеет во мгле.
Дудочка заиграет,
Крысе готовя плен.
Музыке тростниковой
Плыть над землею, пока
Крыса не превратится
В Крысу-из-Башмака.

Смоет башмак дырявый
Мутной волною река.
Пискнет, прощаясь с жизнью,
Крыса-из-Башмака.

* * *

Все было, я помню, шел дождь торопливо,
Антоновкой пахли сады,
И губы твои были с запахом сливы
И с привкусом скорой беды.

И ветер, я помню, как старенький дворник,
Гнал дождь веткой яблоки прочь.
Была только ночь с всокресенья на вторник,
Была только ночь, наша ночь.

И нашими были и август, и воздух,
И ночь с покрывалами тьмы.
Но в алом разрыве рябиновых гроздьев
Слепую боль видели мы.

Был месяц любому безумству потворник,
Сумевший судьбу превозмочь.
Была только ночь с воскресенья на вторник,
Была только ночь, наша ночь.

Голодное сердце открыто для страсти.
Но вот мы очнулись и вдруг
Себя ощутили гораздо несчастней
Опавшей листвы на ветру.

Шуршал за окном похмелившийся дворник,
Улики измены кляня.
Все те, кто нас ждал с воскресенья на вторник,
Простят и тебя, и меня.

* * *

Был голубь зарею вскормлен,
Взлетевшей навстречу тьме
Над болью, над нашей кровлей
Над песней седой моей,

Над полем вороньей битвы,
Над лесом, что ввысь летит,
Над тихой твоей молитвой,
Хранящей меня в пути.

Пусть голубь расскажет Богу,
Расскажет Богу о том,
Как ждешь ты меня подолгу
В закатном дому своем.

Стрельнул по холстине неба
И вырвался из крови.
Сквозь быль полетел и небыль,
Туда, где нас ждут двоих.

Вослед проскрипели ставни,
Умытые синевой.
Ударилась оземь камнем
Пернатая плоть его.

Волной колыхнулась просинь,
Объятья раскрыл Господь.
Ударилась камнем оземь
Лишенная жизни плоть.
Олень

Ты плачешь? Помнишь, как во мгле
Ты нес оленю соль и хлеб?
Олень был стар и умирал,
А ты еще был слишком мал,
И потому услышать смог
Речь пращуров своих.
Он умирал. Гремучий бег
Прервался. Опускался снег
На умирающий висок
И на глаза твои.

Пронзая темени стога,
Ветвились вербою рога.
О чем же говорил тебе
Твой пращур верборогий?
Из крови в кровь, из плоти в плоть
Переливал слова Господь.
Ты ощутил в своей судьбе
Олений путь-дорогу:
Погони, травли, вой волков,
И боль, и щелканье клыков,
собачий лай, затворов лязг,
И слезы ужаса из глаз,
И холод звезд в спине тугой,
И пляску солнц в глазах.
На смену кругу - новый круг,
Как стук копыт, как ветра звук,
Мольба как хрип, как стон глухой,
И вечный, вечный страх.

Пронзая времени стога,
Ветвились вербою рога.
Ты видел, как в его рассказ
Втекали смерти тени.
На смену кругу - новый круг,
Как стук копыт, как ветра звук.
И ты глядишь, глядишь подчас
Затравленным оленем.

Музыка

Сквозь бездонный мрак тщеты
И сквозь пепел глухоты
Пробиралась музыка, пробиралась.
Птицами бездомными,
Вьюгами огромными
К нам стучалась музыка,
К нам стучалась.
Многоокой флейты зов
Поперек слепых ветров
Долетал до нас сквозь боль и усталость.
Шрамами разрозненных,
Вмятых в землю гроздьями,
Нас, жестоких, музыка не боялась.
Навзничь рухнувших в тоску,
Задубевших на веку,
Занесенных заживо толщей ила,
Страхом окольцованных,
Битых, тертых, ломаных,
Нас любила музыка,
Нас любила.
Опаленными сквозь мглу
Шли к последнему теплу,
И хватало нам тепла, всем хватало.
И из праха темного,
Удивляя ворона,
Музыка нам головы поднимала.
Избавляя наши рты
От прогорклой немоты,
От убитой пустоты - сны и жилы,
Из седого облака
Отливая колокол,
Нас прощала музыка и любила.

М.:Ладога-100, 2002

Версия для печати