Жить начну по вине
Подборка в журнале "Москва", октябрь 2010

* * *

Я уезжал — в руке хибинский камень.
И вот уже Хибины не видны.
«Бывай! - промолвил Север, - Вот — на память!»
И протянул мне желтый глаз луны.

Шел поезд, задыхаясь снежной пылью,
Расстегивая молнию снегов.
Ночь поднимала вогнутые крылья
Над фонарями спящих городов.

Я засыпал. Быль превращалась в небыль.
Вагонный скрип. Глухой колесный стук.
А глаз луны всё шёл и шёл по небу,
Чертя над сном моим защитный круг.

Во сне я слышал чаек крик щемящий;
Удары крыльев где-то вдалеке.
И видел как спит штурман на «Гремящем»,
Зажав меридианы в кулаке.

Еще во сне был ветер переменный
И, вскинув руки в мраморную синь,
Луну и солнце я одновременно
Вращал, став продолжением оси.

Но время сна, увы, нам неподвластно
Недолго штурману в каюте спать.
Я пробудился и в окне напрасно
Всё желтый глаз пытался отыскать.

Приехали. Столица. Дым и влажность.
Вдруг вспомнился год семьдесят глухой:
Качается в тазу корабль бумажный
И за ночь огибает шар земной.

Посвящение отцу

Дул ветер в осеннюю опухоль.
Листва превращалась в гарь.
И стоял одиноким подсолнухом
Друг последний скитальца — фонарь.

И закат догорал расклеванный,
Воронами разворованный.
И не жизнь, а так — околесица.
И ночь впереди, чтоб повеситься.

Брел октябрь ледяными коростами,
Снег небрежно сметая с лица.
И кому это надобно, Господи,
Чтобы сын не запомнил отца.

И кому этот ветер с кладбища,
Сутулым плащом играющий?
«И какой пустяк, эка невидаль,
Сам, чай, вздернулся, не расстрелян ведь!

Отбуянился доморощенный
Профессор по кислым щам!»
«Кто таков?» «Да, так — уголовщина.
Хорони их тут натощак!»

Старушки пришли сердобольные,
Гудит детвора довольная.
И над гробом, забитым обухом,
Склонился фонарь подсолнухом.

Любовался морозными блестками
Сорванец семилетний с крыльца.
Было надо кому-то, Господи,
Чтобы сын не запомнил отца.

1990

Кочевник

Снова мысль настигает в объятьях зимы
Что вселенная эта, ветер и мы
Лишь дыхание чье-то не боле.
Чу! Кончается Дикое поле.

Провожая однажды в дорогу меня,
Молвил старец, присев у порога:
«Твоё только то, что видишь с коня.
А прочее — не от Бога!»

Ну, давай же, гнедая, еще потерпи.
Нам ли думать с тобой о загробной степи.
Говорят, там бело, как от снега,
И ни боли, ни страха, ни века.

Ветер душу мою осушил, как стакан.
Где осталась врожденная гордость!
Гнедая неси меня сквозь туман,
Вскидывай белою мордой!

Между жизнью и смертью на самом краю
Я ярёмную вену вскрою твою,
И, напившийся крови, воспряну.
Наложу шов на теплую рану.

Вот вернемся, клянусь, жить начну по вине.
И как жить по обиде забуду.
Навек прирасту к горячей спине,
Чтоб только — грива и удаль.

Только б видеть как пыль ускоряется прочь,
Как в паху у тебя зарождается ночь,
А в глазах отражается сеча,
За которой могильная вечность.

Только б слышать твой голос в потоке реки.
В бормотании древней дубравы.
Исчезните вон друзья и враги,
Падите буйные травы!

Мы помчимся с тобою в тот самый предел,
Где мы станем ничто, где мы будем нигде.
Стук копыт раскатившимся громом
Повторится.
 Ну, вот мы и дома!

* * *

Когда из точки распустившийся снег
Тает на ветровом стекле,
Я забываю с легкостью, что за век
Нынче в календаре.
Какое блаженство в студеной мгле
Пробовать воздух строки на вкус
Куда-то все плыть по мерзлой земле,
Пеплом табачным стряхнув тоску.

От края до края, от знака до знака
Все плыть, вспоминая
Изгибы и трещины
И как после первой
Близости с женщиной
Болела душа и
Хотелось плакать.

Когда навстречу выбегает рассвет
Голым полем из-за горы,
Я забываю, сколько минуло лет
С юношеской поры.
Белеет дорога, как сам покой.
Лес, маршируя, глядит светло.
И между далеким прошлым и мной
Лишь ветровое дрожит стекло.

* * *

И снова в город ночь — из ниоткуда.
Мы ставим свечи. Длится разговор.
Ты вся само спустившееся чудо.
Квадрат окна. Серебряный прибор.

Оконный свет отброшенный на ветки.
Такая тишина, что слышно как
Стекает воск. Играет край салфетки.
И снег, летящий вниз, растёт во мрак.

Качнулся воздух. Бесконечность неба.
Нет чище в целом мире ничего
Двух тел на фоне темноты и снега.
Две свечки. Два бокала. Рождество.

Ночная тьма от края и до края.
И края нет. Вселенная в окне.
Мы, как во сне, вдвоём с тобой летаем.
Погасли свечи. Светит только снег.

* * *

Все было же, брат: плыл за окнами век,
Кружилась знакомая стая.
И вдруг — ничего. Пустота. Только снег
Тобой отраженный сияет.
 
Теперь ты лежишь и глядишь на восток -
Добыча земли и распада.
Декабрьские вьюги качают венок:
На вечную память от брата.
 
Чего не хватило? Где спрятан ответ?
Не должен вначале быть младший!
До рези в глазах - то ли снег, то ли свет
Тебя до краев наполнявший.
 
И хочется молвить, но речь отнялась:
Обрывки, невнятица, звуки.
Чернеет дорогою мерзлая грязь -
Бездушный свидетель разлуки.
 
День катится в ночь. В наступающей тьме
Путь с кладбища. Хватит ли силы?
Чем дальше по шаткой, сиротской зиме
Уходишь, тем ближе могила.
 
Качается в инее провода нить.
Луны неподвижное веко.
И нужно теперь только ночь пережить,
Чтоб утром заплакать от снега.

* * *

Когда из точки распустившийся снег
Тает на ветровом стекле,
Я забываю с легкостью, что за век
Нынче в календаре.
Какое блаженство в студеной мгле
Пробовать воздух строки на вкус
Куда-то все плыть по мерзлой земле,
Пеплом табачным стряхнув тоску.
 
От края до края, от знака до знака
Все плыть, вспоминая
Изгибы и трещины
И как после первой
Близости с женщиной
Болела душа и
Хотелось плакать.
 
Когда навстречу выбегает рассвет
Голым полем из-за горы,
Я забываю, сколько минуло лет
С юношеской поры.
Белеет дорога, как сам покой.
Лес, маршируя, глядит светло.
И между далеким прошлым и мной
Лишь ветровое дрожит стекло.

* * *

И снова в город ночь — из ниоткуда.
Мы ставим свечи. Длится разговор.
Ты вся само спустившееся чудо.
Квадрат окна. Серебряный прибор.

Оконный свет отброшенный на ветки.
Такая тишина, что слышно как
Стекает воск. Играет край салфетки.
И снег, летящий вниз, растёт во мрак.

Качнулся воздух. Бесконечность неба.
Нет чище в целом мире ничего
Двух тел на фоне темноты и снега.
Две свечки. Два бокала. Рождество.

Ночная тьма от края и до края.
И края нет. Вселенная в окне.
Мы, как во сне, вдвоём с тобой летаем.
Погасли свечи. Светит только снег.

* * *

Город мой, заплата на заплате.
Не пойму, за что тебя люблю!
И ещё — прости за штамп в квадрате -
Я за всё тебя благодарю.

Где-то там, за гранью пониманья,
Сбитый с толку, безобразно нищ,
Жалкое влачишь существованье
Призраком затопленных жилищ.

На Горе — иди спроси у дыма -
В годы славных, сверхдержавных плит
Что ни двор — хотя б один судимый,
Что ни песня — зоной просквозит.

Ночь текла. Фонарь качался шало.
В сумерках подъездов, во дворах
Мы играть учились на гитарах
И читать наколки на руках.

Вот пришёл, вернулся. Здравствуй, Рыбинск,
Беспощадная, глухая смесь!
Я когда-то вырвался, нет, вылез
Из тоски твоей. И снова здесь.

Через сквер косой, как пьяный лабух,
Дождь идёт, выискивая путь.
Осень встала сумасшедшей бабой -
Против неба выпросталась грудь.

Кашляют в седом заборе доски.
Стриженный под полубокс и злой
Сеня-дурачок ремнём отцовским
Бьёт асфальт дороги объездной.

Кажется, на этом самом месте
Кто-то был задавлен белым днём
В прошлом веке; шёл тогда от лестниц
Скрип такой, хоть вешайся на нём.

Похоронный марш труба играла.
Музыкант — от листопада рыж:
Правая нога такт отбивала,
Левый глаз подсчитывал барыш.

Путь за город пролегал не ближний.
Всё, Пришли. Ограда, а за ней
Церковь, отделённая от жизни,
Горло обнажила меж ветвей.

На верёвках гроб качался лодкой.
Кладбище — последняя тюрьма.
Опухать от горя и от водки
Люди возвращались по домам.

На ветру сыром и твёрдолобом
Босиком, в закатанных штанах
Сёк юродивый дорогу, чтобы
Этот день запомнила она.

* * *

      Снег падал, но не умирал,
А рос покровом, не спеша.
Фонарный свет в ночи стоял,
Как перед ангелом душа.

Звенела тишина во мгле.
Квадрат чуть мутного огня.
Откуда-то из детских лет
Летели хлопья на меня.

И чудилось: поёт сверчок,
Смычком вращая темноту.
Да-да за печкой. Где ж ещё?
А в печке — золотой петух.

Его никак не может кот
Схватить. Куда же ты? Не лезь!
Лишь лапа тянется вперёд -
Клюв начеку — дымится шерсть.

На колченогий табурет
Отбрасывает крест окно.
Машинке швейной сотня лет,
А на полу всё кверху дном.

Весь мир — от печки до угла.
Но вот однажды, как во сне,
Стал подоконник ниже глаз,
      И я в окне увидел снег.

* * *

Дом стоял возле самой железки.
И когда проносился состав,
Била мелкая дрожь занавески,
А в буфете знобило стакан.
Был я крепок, с характером прочным,
Без переднего зуба в строю.
И свистел дыркой рот мой молочный
На вокзальную участь свою.

Как-то раз гражданин с бледной шеей,
Прилетевший из северных мест,
Рассказал, что я явно имею
На глазу поэтический блеск.
Он сулил мне ни много, ни мало,
Теребя обветшалый карман,
Что я стану в районе вокзала
Кем-то, точно, навроде, Дюма.

Я поверил тому гражданину.
Бросил пики точить об асфальт.
С той нежданной поры только книгу
Почитал за особенный фарт.
Годы шли. Опадали сирени.
Подворотня считала грехи.
Но упрямо ходил юный гений
Стороной от компаний лихих.

Я шатался по нитке суровой.
То судил, то рядил, то пенял.
Не иначе, как графа Толстого,
Почитала округа меня.
Кем я стал, что пахал и где сеял?
Но скажу: от неласковых мест
Спас меня гражданин с бледной шеей,
На глазу обнаруживший блеск.

* * *

Ворон тащит телегу луны,
В непроглядную полночь хрипя.
Серебрятся деревьями сны.
Я, вдохнув, - выдыхаю тебя.

Ворон тащит телегу... Куда?
Как тяжёл и надрывен полет!
Посмотри — не поверишь — звезда
Из спины его черной растет.

Кто сказал — из ребра? Ничего
Тот не знает. Помилуй же, Бог!
Вся из выдоха ты моего.
И мой самый глубокий вдох.

Если вдруг ты исчезнешь, то я
Позабуду как нужно дышать.
Растеряюсь по рваным краям.
Опрокинется в теле душа.

И не будет ни слов, ни огня,
Только — жёсткий, глухой суховей.
Ворон сладко зевнёт и меня
Увезёт на телеге своей.

Емеля

Ярмарка — лотки, ряды.
Меряй, пробуй — не хочу!
Масло, лак для бороды,
Платья, бублики. Но, чу!
Расступается народ.
Замолкает. Посмотри!
Скоморох босой идет;
Святочным снежком скрипит.
«Слышишь, эй, во рту горох,
Ты куды, Емеля?»
Отвечает скоморох:
«Все дороги в землю.
То, что вижу: говорю.
Говорю, что знаю.                         
Стадо коз через ноздрю
Разом пропускаю.
Не гляди с открытым ртом,
Что хожу залатанный.
Я сморкаюся зато
На подолы знатные.»
«Ох, Емеля, смелый ты!
Кнут милее хлеба.
Скидывай, давай, порты -
Пустим пыль до неба!»
На спине от батогов
Проступили сливы,
Но Емеля-скоморох
Парень незлобливый.
Сколько знал он синяков,
Что июль колосьев.
Все равно дразнит попов
Ни за что не бросит.
Вдруг колокол грянул. Рванулся звонарь.
Мороз пробежался по коже.
Полнеба завесила дымная хмарь.
Поднялся огонь над сторожей.
Татары! Пять тысяч! Вмиг вылетел хмель.
Стал воздух стеклянным от гула.
Блестит золотая хутангу-дегель
На темнике широкоскулом.
Пять тысяч шеломов. Опятиконь.
Девятихвостая слава.
Вот темник смолистую вскинул ладонь,
И встала послушная лава.
«Эй, в городе, гостю ворот открывай.
Не видишь, замучился кони.
Для дани сто юнош, сто девок давай,
Воз белок. И мой вас не тронет!»
Посадник: «Что делать? Заплатим — уйдет!
Не будет ни смерти, ни смрада.
Бояре, что скажете?» «Мы — как народ!
А людям пожаров не надо!»
Сжал тысяцкий бороду. Взгляд — на живот.
Полсотни дружины всего-то.
Да рати полтыщи. «И я — как народ.
Лить кровь никому неохота!»
Тут в сенях переполох
Разве так бывало,
Чтобы первым скоморох
Вышел на забрало.
Крикнул: «Хари — срам один.
Знать с навозной каши.
Щас Емеля, сукин сын,
Представленье спляшет!»
Потянул ведерный ковш.
Льет смолу на плечи.
Кинул к солнцу медный грош.
Поглядел далече.
На три счета став седым,
Чирканул кресалом.
И пред взорами орды
Пламя заплясало.
 Как бились! - Никто после вспомнить не мог.
За локоть, за пядь и за камень.
Ни с чем на степной возвратилось восток
Хвосты растерявшее знамя.
Два века потом у монгольских костров
Жил сказ, что в заснеженном крае
Выходит на стену седой скоморох
И солнце ковшом выпивает.

Посвящение Гумилёву

Какой-то двадцать первый год.
Портрет царя, как злая шутка.
Какой-то там переворот.
Нева штыком сверкает жутко.
Нести засохший хлеб тайком
Для недотроги ученицы.
О, Боже, как же далеко
С руки слетевшая синица.
Как далеко горит свеча
Немого замка в черных скалах
И озеро с названьем: Чад.
Лишь запах затхлый из подвалов.

Гори меж пальцами строка.
Живите, колдуны и маги.
Гори, строка, гори пока
Горят сердца огнем отваги.
Гори пока, хотя б одна
Душа полна святого вздора,
Пока срывает с плеч весна
Ветрами плащ конкистадора.

Пока труба не скажет: «Нет!» –
Губам не знающим смиренья.
Прекрасна будет смерть вдвойне
На высшей точке вдохновенья!
С трибуны крикнуть: «Господа!»
Назло кожанкам меднолицым,
Чтобы восторженное: «Да!»
Прочесть во взгляде ученицы.
Бежать и воронье дразнить.
И обижаться, как подростку.
И с беспризорником смолить
В подвале затхлом папироску.

* * *

Евгений, займётся утро,
Зрачком налетев на риф.
Будут полосы света будто
Бёдра испуганных нимф.

И будут палые листья
Кружить с собой не в ладу.
Постою, запутаюсь в мыслях
И в эту листву упаду.

И как только заря
Вгонит в краску прибой,
Я уйду и моря
Уведу за собой.

То ли вверх, то ли вниз -
Глубоко, далеко...
Закачается мыс
Палубою Арго.

Евгений, смотри как грозно
Дрейфует на нас луна.
Жмутся к волнам слепые звёзды.
Звёзды всплывают со дна.

В бокалах трепещут вина.
Строкой запеклась гортань.
На буксир взяли два дельфина
Тёмную Тьмутаракань.

* * *

Там ветер, встав из-за стола,
Идёт к ручью, чтобы напиться.
Там жадно трудится пчела,
Качая стебель медуницы.

Там голос неокрепший мой
Колеблется на лапах елей.
И — белый ягельный покой...
И  солнце... солнце - на качелях.

Там август лебедя пером
Судьбу мою на небе пишет.
В глаза вплывает тихим сном
Тайга и каждый вдох мой слышит.

И девушка застыла там:
Река у ног бликует, мчится.
Плечо — над линией моста.
На тень её — моя ложится.

И мы ещё не знаем как
Бывают в отблесках заката
Цветы на влажных берегах
Телами жаркими измяты.

* * *

                             Гермиона
Из тьмы на свет. С бутона — на ладонь.
На крыльях — по невидящему оку.
Согрей скорее мой ночной огонь
Дыханием и выдохни дорогу.

Былинный пульс. Мифическая тень.
Не надоело шляться по эпохам?
Лететь во мрак, перетекая в день?
И таять осыпающейся охрой?

* * *

Летит на грудь кленовый лист.
Качается туман.
И я на воздухе повис,
Как тютчевский фонтан.

Какое небо, милый Бог,
Ты мне нарисовал!
Кленовый лист летит на вдох.
На выдохе — пропал.

* * *

Нет никогда я Питер не любил.
В нем тянешь дни, как дождь пережидаешь.
Глядишь под бормотанье волн на шпиль
И раздраженно водки наливаешь.

Петра творенье, каменный карман,
Напрасно манишь улицей глухою.
Нет не подсяду будто наркоман.
Не лезь с адмиралтейскою иглою.

Добро, строитель! Как там в вышине?
Ужо тебе! - Кричу и пью победно.
И вот за мной на бронзовом коне,
Простерши руку, скачет Всадник Медный.

* * *

О, как я пьян и неприличен.
На дыбе волосы, хоть плачь!
Но благородно-архаичен
Мой развевающийся плащ.

И глубока во мне порода,
Моя наследственность. Вот так!
Сам черт не может вспомнить брода,
Когда ведет меня в кабак.

Гори, гори, моя лучина,
Пока качаюсь на краю.
Бог превращает воду в вина.
А я, как воду, вина пью.

Версия для печати