Дервиш
Подборка в журнале "Москва", ноябрь 2009

* * *

Крепчает бриз. Бормочут волны.
Луна на выдох  от земли.
Поют ночные скалы, словно
Заманивают корабли.
Сорвавшись, катится  без стука
Кусок породы в бездну тьмы.
И, глядя с палубы уступа,
Парим по звездной карте  мы.
Мир освещен лимонной долькой.
Величественно полотно.
Куда несет нас  знают только
Луна да белое  вино.
Стихия! Всех начал  начало.
Вода летит и  катит прочь.
Вслед за телами два  бокала
Упали, выплеснувшись  в ночь.

* * *

Ты принес мне звук пули в ладони.
Выпьем, брат, я тебя не достоин.
Потому, что я не был там, брат.
Хочешь, морс приготовлю из клюквы?
Капли красные вырвутся будто…
Вновь уронишь в прошедшее взгляд.
 
«Глупо, - скажешь, - как все было глупо!»
И ладонь поднесешь, словно трубку
Телефонную. К уху прижмешь.
И задышишь, как в форточке ветер.
Свист знакомый – всегда после третьей…
После пятой – ресничная дрожь…
 
А еще после двух – встанут стены.
Память спрячется в гулкие вены.
И к тебе не пробиться никак.
«На, послушай! – промолвишь и руку
Поднесешь телефонною трубкой
Мне к лицу. Запылает щека.
 
Скажешь: «Нет, не пойду. Уже поздно.
Вертолеты в глазах, как стрекозы.
Постели где-нибудь в темноте.»
Кисть, прижатую к плоти ремнями
Отстегнешь, помогая зубами.
И на стену повесишь протез.
 
Ночь застынет от края до края.
До утра будет тень неживая
Неживую отбрасывать кисть.
А тебе на прохладном балконе
Не дадут спать фантомные боли
И все тот же назойливый свист.

* * *

Бесконечная стужа. Похмельная дрожь.
Тлеет лампа в подъезде окурком.
Он совсем не горбат этот высохший бомж,
Просто, он носит крылья под курткой.
 
Ржавый, мусорный бак. Наклонился. Приник.
Шарит палкой то бегло, то круто.
Замирает, наткнувшись на твой черновик.
Усмехается длинно чему-то.
 
Вяло тянется время. Ты смотришь на твердь
Из окна и сминаешь страницы.
Он приходит, когда начинает темнеть,
Как пугливая, старая птица.
 
Но однажды ты рюмку уронишь в ночи,
И из мрака, из жути бездомной
Бомж горячкою белою в дверь постучит:
За спиной крылья вспыхнут огромно.
 
И, хоть выколи душу, вокруг — ничего:
Ни друзей, ни врагов, ни канавы,
Только инеем сизым на крыльях его
Блеск твоей заблудившейся славы.
 
Ни развилки из трех неизбежных дорог.
Камня тоже. Коль так — и не надо!
Вы пойдете по воздуху — прах с ваших ног
Будет снегом немыслимым падать.

* * *

В город наш
не ворваться мне больше бегом,
задохнувшись,
дрожа в нетерпенье.
И мы больше не будем на кухне тайком
пить дешевый портвейн под варенье.
 
И гитарным аккордом подъезд не качнем,
не вспугнем стаю черную с крыши.
Ты ушел
как-то так, словно был ни при чем...
Словно за
сигаретами вышел.
 
Все...
Ты зимним морозцем плывешь не спеша.
Что осталось?
Лишь воздухом этим дышать.

* * *

Горе пахнет корвалолом.
Шум в пустых висках.
Лица родственников - словно
Пятна молока.
 
Вот и все — рисунком детским
Память замерла.
Хрустнул мир орехом грецким,
А внутри — зола.
 
Ничего не слышно — вата.
Вата и туман.
Страшен за чертой заката
Вечный океан.
 
Бесконечная дорога.
Холод. Мелкий лед.
И во тьме слезою Бога
Шар земной плывет.

* * *

Все было же, брат: плыл за окнами век,
Кружилась знакомая стая.
И вдруг — ничего. Пустота. Только снег
Тобой отраженный сияет.
 
Теперь ты лежишь и глядишь на восток -
Добыча земли и распада.
Декабрьские вьюги качают венок:
На вечную память от брата.
 
Чего не хватило? Где спрятан ответ?
Не должен вначале быть младший!
До рези в глазах - то ли снег, то ли свет
Тебя до краев наполнявший.
 
И хочется молвить, но речь отнялась:
Обрывки, невнятица, звуки.
Чернеет дорогою мерзлая грязь -
Бездушный свидетель разлуки.
 
День катится в ночь. В наступающей тьме
Путь с кладбища. Хватит ли силы?
Чем дальше по шаткой, сиротской зиме
Уходишь, тем ближе могила.
 
Качается в инее провода нить.
Луны неподвижное веко.
И нужно теперь только ночь пережить,
Чтоб утром заплакать от снега.

* * *

Когда из точки распустившийся снег
Тает на ветровом стекле,
Я забываю с легкостью, что за век
Нынче в календаре.
Какое блаженство в студеной мгле
Пробовать воздух строки на вкус
Куда-то все плыть по мерзлой земле,
Пеплом табачным стряхнув тоску.
 
От края до края, от знака до знака
Все плыть, вспоминая
Изгибы и трещины
И как после первой
Близости с женщиной
Болела душа и
Хотелось плакать.
 
Когда навстречу выбегает рассвет
Голым полем из-за горы,
Я забываю, сколько минуло лет
С юношеской поры.
Белеет дорога, как сам покой.
Лес, маршируя, глядит светло.
И между далеким прошлым и мной
Лишь ветровое дрожит стекло.

* * *

Между явью и сном
                         Стал мерещиться вьюн листопада.
На асфальте сыром,
                         На мосту, на дороге горбатой.
Вот идет этот вьюн –
                         Кисти рук и отжившие вены.
То ли взмахи закатной любви,
                         То ли отсвет измены.
 
Между явью и сном
                          Вдаль глядит колокольня кривая.
Дует ветер и сердце на дождь
                          Из груди выдувает.
Понимаешь: уже не уснуть,
                          Но и в явь нет возврата.
И лишь сомкнутых век
                          Чуть касается вьюн листопада.

* * *

Открой окно в начальные миры.
Пусть крикнет громко, длинно и печально
Из сна Сизифовой глухой горы -
Нет не случайно выпавшая чайка.
 
Открой окно на колокольный звон:
Потянет рыбным духом от залива.
Предутреннюю дымку шелест волн
Наполнит метрикой квантитативной.
 
Коринф, Коринф, я слышал о тебе,
Когда вмещался целый мир в учебник.
Дожди в окне напоминали стебли
Античных трав и путались в судьбе.
 
Порывы ветра, как младенца сон.
Колени скал ударятся, но голубь
Успеет, вдохновленный Аполлоном,
И высь сольется с морем в горизонт.
 
Прости, Эллада, трепет не сберег.
Твой запах был со мной в далеком детстве.
Все кончено. Лишь пыль былых дорог.
Блуждает речь, лишенная наследства.

* * *

Ночь бездонна, как ветер в тоске.
Море дышит спокойно и ровно.
Как следы глубоки на песке!
Как мои, Боже, годы огромны!
 
Сколько в них отмерцало дорог,
Завязавшихся в гордиев узел.
Я бывал непомерно широк.
Жаль, никто не решился заузить.
 
В эту жизнь, словно в дерево гвоздь,
Был я кем-то по шляпку вколочен.
И шаталась внутри меня ось
Между двух крутобоких обочин.

* * *

Взошла звезда. Чернилам лист открылся.
Лишь белый лист и больше ничего.
Пока поэт на землю не спустился,
Оставь в покое, женщина, его.
 
Подброшенный неведомою силой,
Пока поэт завис над суетой,
Войны не будет между ним и миром.
Он будет легок, женщина, с тобой.
 
Как высь недосягаем для эмоций,
Вдали от зашифрованных пустот.
Не беспокой, пока канатаходцем
Душа его по трещине идет.
 
Порой пути не разобрать во мраке.
Из трещины сквозит — не устоять.
Неужто ангел посылает знаки
Крылом из-за пределов бытия.
 
Жалеть не надо, чтобы ни случилось.
Поэта не пугает даже дно.
Он признает одну лишь Божью милость
И не берет от милости земной.
 
Даль думу перешла. Вскипела птица.
И шум небес над самой головой.
Но все-таки, когда он возвратится,
Узнаешь ли ты, женщина, его.

* * *

Там на Волге-реке, заслонившись забором от ветра,
Дом в тревоге застыл и глубокими окнами глаз
Все глядит сквозь октябрьскую морось на камни проспекта.
Старый тополь надсадно скрипит, как груженый баркас.
 
Заостренный, худой, словно ножик складной перочинный,
Краской масляной пишет подросток...- все стерпит стена.
А над ним улыбается высь, и совсем беспричинно
Улыбается у стариков на висках седина.
 
Во дворах, где качели и шум, радость пахнет эклером -
Сколь порой до отвала не ешь — не насытиться впрок.
Из пропахшего горькой листвою и сыростью сквера
Перебором вздыхает гитара и вьется дымок.
 
Я бы много отдал, чтоб вернуться туда на мгновенье,
На, буквально, один только вдох, потому что нигде
Так не кружатся птицы и так не дрожит запредельно
Лист осенний раскрытою книгой на зыбкой воде.

* * *

Он стоял в несокрушимых сапогах,
С деревянными морщинами на лбу,
С рыжим потом на просоленных висках,
Подперев ладонью тучную избу.
 
А в лицо ему натуженно шипел,
С мордой рыбьей председателя, сам черт:
«Нет отдашь – поидишь, Ванька, до Карел.
Там ужо-то и узнаешь, что почем!»
 
Оглянулся дед Иван: стоит бледна
Дочь-печальница, уж сколько лет назад
Мужа выкрала Гражданская война,
Внукам  сделала безумными глаза.
 
«Что же деется, - подумалось ему,-
Отдал все: кобылу, телку, плуг и хлеб.
А теперь вот места нет в своем  дому,
Подавайся, дед Иван, к буренке в хлев!»
 
Захрустел кулак, да струсил, изменил,
Тень недобрая упала на лицо:
«Ладно,- молвил,- после Пасхи в два-три дни
Соберуся», - и поднялся на крыльцо.
 
Кто-то жбан не удержал, разлился квас –
Не собрать с земли разлитого ковшом!…
Сатана запрыгнул в черный тарантас
И вознице в шею выдохнул: «Пошел!»
 
Половодьем будоражило тайгу.
Тек в стакан граненый мутный самогон.
Громоздился лед стеклом на берегу.
Пахло свечкой от намоленных икон.
 
Продержались долгий пост, не тупя глаз.
Посевная развернулась горячо.
Подкатил к усадьбе деда тарантас.
Сатана привстал и ахнул:«Что за черт?»

Яма мглистая на месте,где был дом.
Хромоногий пес мытарит по двору.
Да размахивает старым рушником
Жердь убогая, качаясь на ветру.
 
Подошли селяне: говор, шепот, шум.
Кто-то крикнул: «Не пустил Иван бяды!
Дом-от взял да раскатил по катышу,
Да и сплавил, нам не ведомо куды».
 
Кто-то жбан не удержал, разлился квас –
Не собрать с земли разлитого ковшом!
Сатана упал в свой черный тарантас
И вознице в шею выдохнул: «Пошел!»

* * *

Город мой, заплата на заплате.
Не пойму, за что тебя люблю!
И ещё — прости за штамп в квадрате -
Я за всё тебя благодарю.
 
Где-то там, за гранью пониманья,
Сбитый с толку, безобразно нищ,
Жалкое влачишь существованье
Призраком затопленных жилищ.
 
На Горе — иди спроси у дыма -
В годы славных, сверхдержавных плит
Что ни двор — хотя б один судимый,
Что ни песня — зоной просквозит.
 
Ночь текла. Фонарь качался шало.
В сумерках подъездов, во дворах
Мы играть учились на гитарах
И читать наколки на руках.
 
Вот пришёл, вернулся. Здравствуй, Рыбинск,
Беспощадная, глухая смесь!
Я когда-то вырвался, нет, вылез
Из тоски твоей. И снова здесь.
 
Через сквер косой, как пьяный лабух,
Дождь идёт, выискивая путь.
Осень встала сумасшедшей бабой -
Против неба выпросталась грудь.
 
Кашляют в седом заборе доски.
Стриженный под полубокс и злой
Сеня-дурачок ремнём отцовским
Бьёт асфальт дороги объездной.
 
Кажется, на этом самом месте
Кто-то был задавлен белым днём
В прошлом веке; шёл тогда от лестниц
Скрип такой, хоть вешайся на нём.
 
Похоронный марш труба играла.
Музыкант — от листопада рыж:
Правая нога такт отбивала,
Левый глаз подсчитывал барыш.
 
Путь за город пролегал не ближний.
Всё, Пришли. Ограда, а за ней
Церковь, отделённая от жизни,
Горло обнажила меж ветвей.
 
На верёвках гроб качался лодкой.
Кладбище — последняя тюрьма.
Опухать от горя и от водки
Люди возвращались по домам.
 
На ветру сыром и твёрдолобом
Босиком, в закатанных штанах
Сёк юродивый дорогу, чтобы
Этот день запомнила она.

* * *

Снег падал, но не умирал,
А рос покровом, не спеша.
Фонарный свет в ночи стоял,
Как перед ангелом душа.
 
Звенела тишина во мгле.
Квадрат чуть мутного огня.
Откуда-то из детских лет
Летели хлопья на меня.
 
И чудилось: поёт сверчок,
Смычком вращая темноту.
Да-да за печкой. Где ж ещё?
А в печке — золотой петух.
 
Его никак не может кот
Схватить. Куда же ты? Не лезь!
Лишь лапа тянется вперёд -
Клюв начеку — дымится шерсть.
 
На колченогий табурет
Отбрасывает крест окно.
Машинке швейной сотня лет,
А на полу всё кверху дном.
 
Весь мир — от печки до угла.
Но вот однажды, как во сне,
Стал подоконник ниже глаз,
                               И я в окне увидел снег.

* * *

И снова в город ночь — из ниоткуда.
Мы ставим свечи. Длится разговор.
Ты вся само спустившееся чудо.
Квадрат окна. Серебряный прибор.
 
Оконный свет отброшенный на ветки.
Такая тишина, что слышно как
Стекает воск. Играет край салфетки.
И снег, летящий вниз, растёт во мрак.
 
Качнулся воздух. Бесконечность неба.
Нет чище в целом мире ничего
Двух тел на фоне темноты и снега.
Две свечки. Два бокала. Рождество.
 
Ночная тьма от края и до края.
И края нет. Вселенная в окне.
Мы, как во сне, вдвоём с тобой летаем.
                              Погасли свечи. Светит только снег.

* * *

Дом стоял возле самой железки.
И когда проносился состав,
Била мелкая дрожь занавески,
А в буфете знобило стакан.
Был я крепок, с характером прочным,
Без переднего зуба в строю.
И свистел дыркой рот мой молочный
На вокзальную участь свою.
 
Как-то раз гражданин с бледной шеей,
Прилетевший из северных мест,
Рассказал, что я явно имею
На глазу поэтический блеск.
Он сулил мне ни много, ни мало,
Теребя обветшалый карман,
Что я стану в районе вокзала
Кем-то, точно, навроде, Дюма.
 
Я поверил тому гражданину.
Бросил пики точить об асфальт.
С той нежданной поры только книгу
Почитал за особенный фарт.
Годы шли. Опадали сирени.
Подворотня считала грехи.
Но упрямо ходил юный гений
Стороной от компаний лихих.
 
Я шатался по нитке суровой.
То судил, то рядил, то пенял.
Не иначе, как графа Толстого,
Почитала округа меня.
Кем я стал, что пахал и где сеял?
Но скажу: от неласковых мест
Спас меня гражданин с бледной шеей,
На глазу обнаруживший блеск.

* * *

Ворон тащит телегу луны,
В непроглядную полночь хрипя.
Серебрятся деревьями сны.
Я, вдохнув, - выдыхаю тебя.
 
Ворон тащит телегу... Куда?
Как тяжёл и надрывен полет!
Посмотри — не поверишь — звезда
Из спины его черной растет.
 
Кто сказал — из ребра? Ничего
Тот не знает. Помилуй же, Бог!
Вся из выдоха ты моего.
И мой самый глубокий вдох.
 
Если вдруг ты исчезнешь, то я
Позабуду как нужно дышать.
Растеряюсь по рваным краям.
Опрокинется в теле душа.
 
И не будет ни слов, ни огня,
Только — жёсткий, глухой суховей.
Ворон сладко зевнёт и меня
Увезёт на телеге своей.

Емеля

Ярмарка — лотки, ряды.
Меряй, пробуй — не хочу!
Масло, лак для бороды,
Платья, бублики. Но, чу!
Расступается народ.
Замолкает. Посмотри!
Скоморох босой идет;
Святочным снежком скрипит.
«Слышишь, эй, во рту горох,
Ты куды, Емеля?»
Отвечает скоморох:
«Все дороги в землю.
То, что вижу: говорю.
Говорю, что знаю.                        
Стадо коз через ноздрю
Разом пропускаю.
Не гляди с открытым ртом,
Что хожу залатанный.
Я сморкаюся зато
На подолы знатные.»
«Ох, Емеля, смелый ты!
Кнут милее хлеба.
Скидывай, давай, порты -
Пустим пыль до неба!»
На спине от батогов
Проступили сливы,
Но Емеля-скоморох
Парень незлобливый.
Сколько знал он синяков,
Что июль колосьев.
Все равно дразнит попов
Ни за что не бросит.
Вдруг колокол грянул. Рванулся звонарь.
Мороз пробежался по коже.
Полнеба завесила дымная хмарь.
Поднялся огонь над сторожей.
Татары! Пять тысяч! Вмиг вылетел хмель.
Стал воздух стеклянным от гула.
Блестит золотая хутангу-дегель
На темнике широкоскулом.
Пять тысяч шеломов. Опятиконь.
Девятихвостая слава.
Вот темник смолистую вскинул ладонь,
И встала послушная лава.
«Эй, в городе, гостю ворот открывай.
Не видишь, замучился кони.
Для дани сто юнош, сто девок давай,
Воз белок. И мой вас не тронет!»
Посадник: «Что делать? Заплатим — уйдет!
Не будет ни смерти, ни смрада.
Бояре, что скажете?» «Мы — как народ!
А людям пожаров не надо!»
Сжал тысяцкий бороду. Взгляд — на живот.
Полсотни дружины всего-то.
Да рати полтыщи. «И я — как народ.
Лить кровь никому неохота!»
Тут в сенях переполох
Разве так бывало,
Чтобы первым скоморох
Вышел на забрало.
Крикнул: «Хари — срам один.
Знать с навозной каши.
Щас Емеля, сукин сын,
Представленье спляшет!»
Потянул ведерный ковш.
Льет смолу на плечи.
Кинул к солнцу медный грош.
Поглядел далече.
На три счета став седым,
Чирканул кресалом.
И пред взорами орды
Пламя заплясало.
Как бились! - Никто после вспомнить не мог.
За локоть, за пядь и за камень.
Ни с чем на степной возвратилось восток
Хвосты растерявшее знамя.
Два века потом у монгольских костров
Жил сказ, что в заснеженном крае
Выходит на стену седой скоморох
И солнце ковшом выпивает.

Посвящение Гумилёву

Какой-то двадцать первый год.
Портрет царя, как злая шутка.
Какой-то там переворот.
Нева штыком сверкает жутко.
Нести засохший хлеб тайком
Для недотроги ученицы.
О, Боже, как же далеко
С руки слетевшая синица.
Как далеко горит свеча
Немого замка в черных скалах
И озеро с названьем: Чад.
Лишь запах затхлый из подвалов.
 
Гори меж пальцами строка.
Живите, колдуны и маги.
Гори, строка, гори пока
Горят сердца огнем отваги.
Гори пока, хотя б одна
Душа полна святого вздора,
Пока срывает с плеч весна
Ветрами плащ конкистадора.
 
Пока труба не скажет: «Нет!» –
Губам не знающим смиренья.
Прекрасна будет смерть вдвойне
На высшей точке вдохновенья!
С трибуны крикнуть: «Господа!»
Назло кожанкам меднолицым,
Чтобы восторженное: «Да!»
Прочесть во взгляде ученицы.
Бежать и воронье дразнить.
И обижаться, как подростку.
И с беспризорником смолить
В подвале затхлом папироску.

* * *

Евгений, займётся утро,
Зрачком налетев на риф.
Будут полосы света будто
Бёдра испуганных нимф.
 
И будут палые листья
Кружить с собой не в ладу.
Постою, запутаюсь в мыслях
И в эту листву упаду.
 
И как только заря
Вгонит в краску прибой,
Я уйду и моря
Уведу за собой.
 
То ли вверх, то ли вниз -
Глубоко, далеко...
Закачается мыс
Палубою Арго.
 
Евгений, смотри как грозно
Дрейфует на нас луна.
Жмутся к волнам слепые звёзды.
Звёзды всплывают со дна.
 
В бокалах трепещут вина.
Строкой запеклась гортань.
На буксир взяли два дельфина
Тёмную Тьмутаракань.

Посвящение отцу

Дул ветер в осеннюю опухоль.
Листва превращалась в гарь.
И стоял одиноким подсолнухом
Друг последний скитальца — фонарь.
 
И закат догорал расклеванный,
Воронами разворованный.
И не жизнь, а так — околесица.
И ночь впереди, чтоб повеситься.
 
Брел октябрь ледяными коростами,
Снег небрежно сметая с лица.
И кому это надобно, Господи,
Чтобы сын не запомнил отца.
 
И кому этот ветер с кладбища,
Сутулым плащом играющий?
«И какой пустяк, эка невидаль,
Сам, чай, вздернулся, не расстрелян ведь!
 
Отбуянился доморощенный
Профессор по кислым щам!»
«Кто таков?» «Да, так — уголовщина.
Хорони их тут натощак!»
 
Старушки пришли сердобольные,
Гудит детвора довольная.
И над гробом, забитым обухом,
Склонился фонарь подсолнухом.
 
Любовался морозными блестками
Сорванец семилетний с крыльца.
Было надо кому-то, Господи,
Чтобы сын не запомнил отца.

* * *

Там ветер, встав из-за стола,
Идёт к ручью, чтобы напиться.
Там жадно трудится пчела,
Качая стебель медуницы.
 
Там голос неокрепший мой
Колеблется на лапах елей.
И — белый ягельный покой...
И  солнце... солнце - на качелях.
 
Там август лебедя пером
Судьбу мою на небе пишет.
В глаза вплывает тихим сном
Тайга и каждый вдох мой слышит.
 
И девушка застыла там:
Река у ног бликует, мчится.
Плечо — над линией моста.
На тень её — моя ложится.
 
И мы ещё не знаем как
Бывают в отблесках заката
Цветы на влажных берегах
Телами жаркими измяты.

Версия для печати