Отрешенной музыкой небес
Подборка в журнале "Москва", февраль 2006

* * *

Метель в окне - как смерть с косою.
Фонарный свет вдали - слезою,
Дорога спит во мгле.
А дома - лист бумаги, лампа,
Перо в руке, как ос таланта,
Узоры на стекле.

Ночь сгинет. Вдаль пойдет дорога.
Метель отступит от порога,
Кипеть начнут дворы.
Лишь на стекле в морозном звоне
Останутся следы ладоней,
Простерные из мглы.

* * *

Ржавчина битых коленок,
Глинопись острых локтей,
Мой ППШ из полена
Сделан без лишних затей.

Было ли это? Наверно.
Помню, в соседском дворе
Сделал отец из полена
Сыну кулацкий обрез.

Били друг друга мы с жаром,
Знать бы, что в тридцать втором
Был его дед комиссаром,
Мой, если б знать - кулаком.

Бились отчаянно, стойко.
Батя его наконец
Стал бригадиром на стройке,
Сгинул в петле мой отец.

Бились по-черному, лихо.
Мать его силилась стать
Передовой поварихой,
Стала вдовой моя мать.

Годы неслись, словно пена.
Слезы кипели от драк.
Я с ППШ из полена,
С тем же обрезом мой враг.

Жизнь развела незаметно,
Каждому дав по углу.
Я стал дорогой и ветром,
Враг мой подсел на иглу.

Слышал, что резал он вены,
После и вовсе исчез.
Мой ППШ из полена,
Где ты и где тот обрез?

Быль улетучилась паром,
Знать бы, что в тридцать втором
Был его дед комиссаром,
Мой, если б знать - кулаком.

* * *

Стариками горбатилось лето
Меж войною и детством сирот.
Мама, как ты забудешь об этом!
Ты мне скажешь, мол, это не в счет.

Будет вечер дрожать слабой свечкой,
И почудится снова тебе,
Будто бабушка села у печки,
Колыбельную песню запев.

Мама, пусть нам поведает небо
Про тот лютый, про сорок второй.
Стыла бабушка в давке за хлебом
С нерожденною, мама, тобой.

А спустя тридцать лет у колодца,
Дав мне хлеба, сказала: "Расти.
Чадо сыто - и Боже смеется,
Чадо плачет - и Боже грустит".

Мама, мама, о чем мы полночи
Говорим, будоража сердца?
Свечка плавится, гаснуть не хочет,
Знать, она вспоминает отца.

С того света отец не вернется.
Что я сыну скажу: "Подрасти.
Чадо сыто - и Боже смеется,
Чадо плачет - и Боже грустит".

* * *

...толкнул окно и думал - упаду,
Но нет - ступил на воздух, как на льдину.
Под яблонями в призрачном саду
Стоял отец с потухшею лучиной.

"Отец, мы стали вровень по годам!
Как старше быть тебя? Не понимаю!"
Отец прервал: "Ты - старше. Ерунда!
Не говори того, чего не знаешь.

Не умер я, всего лишь стал незрим.
Все эти годы был всегда с тобою.
День каждый от зари и до зари
Твоей был плотью и твоей судьбою.

Играл ли вете искрами огня
Иль дым съедал глаза до злого света -
То я был ветром, дымом - тоже я,
Чтоб ты учился красоте и бедам.

Когда стихи взрывали лоно тьмы,
Ты, их записывая в отрешенном счастье,
Того не знал, что это были - Мы,
Но ты почти всегда был меньшей частью".

Отец умолк. Твердь хрустнула, и вдаль
Прочь от отца я плыл в грачином грае.
С тех самых пор стараюсь никогда
Не говорить того, чего не знаю.

* * *

Я вошел в это царство берез.
Заломил по-есенински шляпу.
И худой константиновский пес
Протянул перебитую лапу.

Грудь мою заколодила даль.
Из груди, как стихи из тетради,
Вынул душу рязанский октябрь,
Пыль смахнул и обратно приладил.

Все сложнее и глубже вопрос.
Этим знаком ствол ивы согнулся:
Первый раз в это царство берез
Я пришел или все же вернулся?

Тихим всплеском сказала вода,
Сквозь тщету достучавшись до слуха:
Каждый может проникнуть сюда.
Взять частицу - хватило бы духа.

По-иному закатная медь
Шелестела листвою над ухом:
Каждый может здесь осени петь.
Слышать осень - хватило бы духа.

Ветер длинно не стал отвечать.
Прогудел мимолетно и глухо:
Ты пришел. Да, но чтоб осознать
Возвращенье - хватило бы духа.

* * *

Мне стоит вернуться кувшином пустым,
Чтоб ты возвратилась вином золотым.
Под липовой сенью ты будешь во мне.
Мы будем стоять на счастливом окне.

А чей-т малыш пустит мыльный пузырь,
Как Бог нашу Землю когда-то.
Пусть гусли летят журавлем на пустырь,
До грусти летят и обратно.

Мы все позабудем: все бури в груди,
Дороги, жилища и лица,
И как я опасною бритвой ходил
По жизни, не в силах сложиться.

Ты будешь от самого края во мне
Вселенной, вином, мирозданьем.
И будет луна среди звезд в вышине
Луча твоего окончаньем.

* * *

Город Рыбинск - пчелиные соты,
Где был другом безлюдный перрон,
Где теснила гитарным аккордом
Юность хриплые крики ворон.

Я пройду по алееям щербатым,
Загляну на булыжный проспект.
Будет ветер дворнягой лохматой
О штанину тереться в тоске.

Грянет шторм на искусственном море
И на миг из разверзнутых вод
Церковь явится - колокол в горле
Покачнется и голос прольет.

Город чаек - последний мой мистик,
Где б меня ни носило порой,
Но я в листьях осенних, как в письмах,
Узнавал почерк ломаный твой.

Я читал тебя в лапах чужбины.
Слышал колокол даже во сне.
Как гудел он из черной пучины
В горле церкви, застывшей на дне.

Ты писал мне взахлеб, как подросток,
Я люблю твой неведомый гул.
Но когда выхожу на подмостки
О тебе рассказать не могу.

Град мостов, берегов и причалов,
Где в заборах стоит тишина.
Пусть, свой колокол тяжко качая,
Гонит волны незримый звонарь.

* * *

Набухла твердь и гром эстампом
Раздался над долиной зноя.
В твердыню пыльного безмолвья
Гроза вбежала на пуантах.

Звук вспыхнул в оркестровых ямах.
"Жизель" - запели ставни хором.
Клен сумасшедшим дирижером
Держал незримо нити драмы.

Стонала изгородь от ветра.
А ветру что! А ветер в лицах
Смеялся и листал страницы
До слез любимого либретто.

Со всею четкостью графичной,
Играя дробь по высшей воле,
Взлетали палочки над кровлей,
И кровля отзывалась зычно.

Неслось балета половодье
В широкие объятья сцены,
Где даже каменные стены
Терялись в кружеве мелодий.

Кустов лохматились одежды.
Клубился мозг бездонной высью,
То озаренный светом мысли,
То мраком скованный кромешным.

А под балконами деревьев
Среди цветов - в партере зала,
С земли поднявшимся растеньем,
Душа стихии открывалась.

* * *

В переходе скрипач: скрип унылых колков под рукою,
Бьется крестик сухим мотыльком, как душа в лабуде.
Боже, если возможно, сними с него бремя запоя,
А иначе он вздернется прямо на первой звезде.

Боже, если возможно, подай ему лестницу с неба,
Пусть расступится хоть на чуть-чуть электрический дождь,
Чтобы видели мы, как уходит он с нищенским хлебом,
Отряхнув пыль на головы наши с дырявых подошв.

Пусть уходит на небо скрипач в перелетную стаю,
Прямо в корни дождя и прозрачную негу стиха,
Чтоб вернуться потом под окно, где его вдруг узнают
Изумленные дети с раскрошенным хлебом в руках.

Ах, грачи-скрипачи, мне ли дело до ваших рапсодий!
Мир понятен и прост, как поваленный лес.
Но тогда почему все играет скрипач в переходе
Отрешенную музыку мимо плывущих небес?

Версия для печати