В книгу вошли стихотворения:

Дед Иван и черт
"Воркутинский скорый..."
"Стариками горбатилось лето..."
Отчим
"За окном бежит пырей..."
В тайге
Антонина
"Щетиною дикого леса..."
"Шел убитый солдат..."
Сон в предчувствии войны
Мельница орла
"Волю и мозг сокрушает..."
Калика
Кошевой
Гроза
"Этой ночью луна мне в бок..."
"Я помню..."
"Я сам себе снился..."
"Как вор, в твои прокрадываюсь сны..."
"Твое платье шуршит неприкаянно..."
"Тополь узловатыми руками..."
"Оторвали мухе лапы..."
"И вот в Москве я круглый сирота..."
"Всю зиму метель..."
"Звезда ночная, а знаешь ли ты..."
"Пахнет папа асфальтовым летом..."
"Как же так вышло..."
"Над умывальником летает по утрам..."

Предисловие автора

Лет пяти отроду я услышал в одной из радиопередач балладу Роберта Стивенсона "Вересковый мед". В десять лет я знал ее наизусть, тогда же начал пробовать "марать" бумагу, подражая лиро-эпическим поэтам.

В пятнадцать, вообразив себя перспективным прозаиком, засел за сочинение многотомного романа о пиратах Карибского моря. Благодаря своему лучшему другу, труд сей я вынужден был прервать, т. к. тот сказал мне, что роман мой, мягко говоря, эклектичен, а грубо говоря, попахивает плагиатом. Обидевшись на своего лучшего друга, а заодно и на всю мировую общественность, я раз и навсегда забросил сочинять прозу, но ощущая "хроническую беременность"

Словом, до сих пор пишу стихи, а некоторые из них исполняю под гитару.
Сейчас мне 35 лет. Любимые поэты: Н. Клюев, Р. Фрост, Р. Дарио, С. Клычков, О. Мандельштам, Н. Рубцов, Ю. Кузнецов, В. Соснора. Любимые барды: А. Вертинский, В. Высоцкий, В. Луферов, Г. Жуков.

Дед Иван и черт

Он стоял в несокрушимых сапогах,
С деревянными морщинами на лбу,
С рыжим потом на просоленных висках,
Подперев ладонью тучную избу.

А в лицо ему натуженно шипел
С мордой рыбьей председателя, сам черт:
"Не отдашь — поидишь, Ванька, до Карел.
Там ужо-то и узнаешь, что почем!"

Оглянулся дед Иван: стоит бледна
Дочь-печальница, уж сколько лет назад
Мужа выкрала Гражданская война,
Внукам сделала безумными глаза.

"Что же деется, — подумалось ему, —
Отдал все: кобылу, телку, плуг и хлеб.
А теперь вот места нет в своем дому,
Подавайся, дед Иван, к буренке в хлев!"

Захрустел кулак, да струсил, изменил,
Тень недобрая упала на лицо:
"Ладно, — молвил, — после Пасхи в два-три дни
Соберуся", — и поднялся на крыльцо.

Кто-то жбан не удержал, разлился квас.
Не собрать с земли разлитого ковшом.
Сатана запрыгнул в черный тарантас
И шоферу в шею выдохнул: "Пошел!"

Половодьем будоражило тайгу.
Тек в стакан граненый мутный самогон.
Громоздился лед стеклом на берегу.
Пахло свечкой от намоленых икон.

Продержались долгий пост, не тупя глаз.
Посевная развернулась горячо.
Подкатил к усадьбе деда тарантас.
Сатана привстал и ахнул: "Что за черт!"

Яма мглистая на месте, где был дом.
Хромоногий пес мытарит по двору.
И размахивает старым рушником
Жердь убогая, качаясь на ветру.

Подошли селяне: говор, шепот, шум.
Кто-то крикнул: "Не пустил Иван бяды!
Дом-то взял да раскатил по катышу,
Да и сплавил, нам неведомо куды."

Кто-то жбан не удержал, разлился квас.
Не собрать с земли разлитого ковшом.
Сатана запрыгнул в черным тарантас
И шоферу в шею выдохнул: "Пошел!"

* * *

Воркутинский скорый.
Прелое сенцо.
Паутина бора
Лапает лицо.

Душная делянка.
Волокуши след.
Сапоги, портянки
Снял дремучий дед.

Мха тугие волны —
Горькие моря.
Полно, деда, полно
Помнить лагеря.

Внучка — значит лето.
Иглы пихт звенят.
"Где ты, внуча, где ты?
Не бросай меня!"

Дед смежает веки,
Мокрые от слез:
"Где вы, человеки?" —
Только треск стрекоз.

Мох. Ступни босые.
А земля речет:
"Вот и все, мой сыне,
Вот и твой черед."

Вздрогнули от крика
Бор, река, камыш:
"Деда, догони-ка,
Что же ты сидишь?"

А ему иные
Видятся года:
Катища кривые,
Мутная вода.

Вспомнил он, как стыла
Кровь, окрасив наст,
Как окурок хилый
От безумья спас.

Сквозь гирлянды вышек,
Сквозь метели свист
Все слабей он слышал:
"Дедушка, проснись!"

* * *

Стариками горбатилось лето
Меж войною и детством сирот.
Мама, как ты забудешь об этом?
Ты мне скажешь — мол, это не в счет.

Будет вечер дрожать слабой свечкой,
И почудится снова тебе,
Будто бабушка села у печки,
Колыбельную песню запев.

Мама, пусть нам поведает небо
Про тот лютый год сорок второй.
Стыла бабушка в давке за хлебом
С нерожденною, мама, тобой.

А спустя тридцать лет, у колодца,
Дав мне хлеба, сказала: "Расти.
Чадо сыто -— и Боже смеется,
Чадо плачет — и Боже грустит".

Мама, мама, о чем мы полночи
Говорим, будоража сердца?
Свечка плавится, гаснуть не хочет,
Знать, она вспоминает отца.

С того света отец не вернется.
Что я сыну скажу? - "Подрасти.
Чадо сыто - и Боже смеется,
Чадо плачет - и Боже грустит".

Отчим

Он вошел широко и прямо,
Словно витязь лихих былин.
Вопрошала глазами мама:
"Ну же, как он? Решай же, сын!"

Помню, вышли мы с ним в сарайку.
Под рубанком визжит доска.
Меч былинный, копье, нагайку,
Пот на рыжих его висках.

Вот он курит в дверном проеме,
Грозно держит его земля.
Словно мыши, все сплетни в доме
Враз попрятались по щелям.

Вот берет он ладонью строгой
Мою руку, заходим в дом.
Говорит: "Потерпи немного,
Лучше всех еще заживем!"

* * *

За окном бежит пырей,
Липнут к стеклам мухи.
И храпит один злодей
У меня под ухом.

Дом его поди сыщи,
Век его короток,
Едет он ломать хрящи
В Коми на болота.

Эх, разлучница тайга,
Ни конца — ни края,
В пляс пошла одна нога,
К Богу в рай — другая.

Проводницу обложив,
Ворвались цыгане,
Тут уж не зевай, держи
Руку на кармане.

Стену выгладив лицом,
Мой попутчик хриплый
Обручальное кольцо
Меняет на "пол-литра".

Ну, чернявая, пляши,
Картой бей по мордам,
Мы с тобой одной души
И того же сорта.

Душно, жжет глаза до слез
В тамбуре от дыма:
Бывший зек туберкулез
Лечит никотином.

Упадет тоска из рук
На душистый клевер.
Счастье вам подарит Юг,
Жить научит — Север.

В тайге

Охотник шел, по мху ступая чутко,
Не раня сапогом лесной покров.
Рыдал кулик, кричала где-то утка,
Из чащи ветер нес медвежий рев.
Охотник Шел, все четче различая,
Что зверь ревет в чащобе не один.
И вот делянка: в дебрях иван-чая
Два бурых тела. "Стой, не подходи, —
Шепнул ему глас разума и силы, -
Медведица с детенышем страшна!"
Но сердце в ребра шало колотило,
И на глаза ложилась пелена.
Ружье в руках сверкает черным жалом.
Все ближе подходил охотник, но
Медведица не бросилась, а стала
На край делянки пятиться спиной.
Детеныш бился, оторваться силясь
Разбитой лапой, пойманной в капкан,
От крепи, на которую струились
Бороздки крови, рвущейся из ран.
От жизни смерть на расстояньи мига.
И вдруг охотник, отложив ружье,
Бубня под нос: "Ну как же так, топтыга!" —
Разжал капкан. И вот уже зверье,
Круша кусты, отважно скрылось в чаще.
Клонился день, охотник шел к реке,
Вдыхая воздух, травами горчащий,
Посвистывая дыркой в котелке.
Обрыв внезапно бросился под ноги,
Зияющий бездонной чернотой.
Удар: вверху — река, внизу — двурогий
Холодный месяц в темени густой.
Он было приподнялся, но все тело
Пронзила боль, прошла огнем в глазах.
Река волною Леты шелестела,
И саван рисовала стрекоза.
Всю ночь лежал он, детство вспоминая,
Прощая всех, себя прощая сам.
Когда привстало солнце из-за края
Тайги родной, он волю дал слезам.
И, потянув ружье рукой несмелой,
Коснулся взглядом переломов ног.
С голодной смертью долго спорит тело, —
Гораздо все быстрей решит курок.
И вдруг шаги, глубокое ворчанье.
Медведица, как высшее признанье,
Несла большую рыбину в когтях.
А на четвертый день, лохматя воду,
Шла лодка с рыбаками, выл мотор.
Его подняли, не снимая броден,
И осторожно отнесли на борт.
Плыла тайга, одетая с иголки,
За бортом густо пенилась вода,
И берегом кусты трещали долго.
Он знал, кто провожал его тогда.

Антонина

Руки прятала Антонина
Даже старой от взглядов чужих.
Можно было с высохшей глиной,
С глиной в трещинах сравнивать их.
А как боль в глазах замаячит,
А как память ей горло сожмет,
Сядет бабка и вдруг заплачет,
Закрывая ладонями рот.
Отмытарила век вдовою,
В муках двух воспитала сирот,
Но мерещилось ей порою,
Будто кто-то ее зовет.
Упрекает, жестоко судит,
На весь лес горемычно кричит
И настойчивым всхлипом будит
Перебитое сердце в ночи.
И бежит тогда Антонина,
Спотыкаясь, на встречу с тайгой.
Руки в трещинах — глина глиной —
Подбирают подол вековой.
На дремучей глухой поляне
Припадает губами ко мху.
Память дикой, сплошною раной
В костенеющем вспыхнет мозгу,
Наплывет штабелями катищ,
Дымом вырубок, визгом пилы,
Бугорками поспешных кладбищ,
Караваем с добавкой золы.
Мертвым зноем и гиблой стужей,
Мужем, сгинувшем в жерле войны.
Двух детей родила от мужа,
Лес валила, не помня спины.
И соседкино слово плетью
Хлестко било по левой груди:
"Хочешь, Тоня, быть ближе к детям?
Ты роди, ну чего там, роди!"
А она, взгляд бросая длинный
На ладони, твердила в ответ:
"Руки, вон, пострашнее глины,
Да и где мужики-то, ведь нет!"
А соседке и то забава:
"Вон, Васята, хоть нем — да шустер!"
Антонина прервет: "Шалава,
Что ты мелешь-то, экий позор!"
Но однажды, уйдя из дому
Ночью темной, как в подпол дыра,
Постучалась она к немому
И была у него до утра.

А на тридцать восьмой неделе
Поутру был младенческий крик,
И его услыхали ели,
Услыхал и немой сторонник.
Как же плакала Антонина,
Как немой тщился страх превозмочь.
Руки в трещинах, глина глиной,
Сына, сына хотели, не дочь.

Серым небом поплыли годы,
Серым волком мелькали дни.
Сердце заживо жгли восходы,
Жгли закаты — в огнях огни.

Антонина уже без грусти
На вопрос: "Как малую зовут?"
Отвечала с улыбкой: "Люсей,—
Добавляя,— про Ваську-то врут".
Но пришло, навалилось горе,
Пролегло оно черной тропой:
Люся после простудной хвори
Безнадежно осталась слепой.
На делянках работал старший,
От земли еще сам два вершка,
Вдруг однажды так тихо и страшно
Принесли его два мужика.
Антонина, белее мела,
Вырвав клок седины на виске,
К ранам сына припав, запела
На каком-то своем языке.
А потом поднялась огромно
Среди боли, на самом виду,
И шептала, шептала: "Полно,
Полно ныть, ты еще не в аду!"
Покачнувшись, упала навзничь,
Чуть не выплеснув жизнь из груди,
Разразившись кромешным плачем
Между адом и сном посреди.
Так лежала она, стеная,
А очнулась, в себя пришла
Оттого, что ее слепая
Целовала в заснежье чела.
Поднялись, онемели обе,
Взялись за руки и наугад
Побрели через лес и топи.
Но лишь мать возвратилась назад.
Трое суток тайга гудела,
Рог охотничий всюду хрипел,
Трое суток остервенело
Старший сын рвал бинты на себе,
Бился душно в своей постели
И, сестру прижимая к плечу,
Трое суток стонал, шалея:
"Мать, зачем ты? Вовек не прощу!"
Сосны древние не забыли,
Как задув за оконцем свечу,
Закричал вдруг немой Василий:
"Антонина, вовек не прощу!"

Серым небом поплыли годы,
Серым волком мелькали дни.
Сердце заживо жгли восходы,
Жгли закаты — в огнях огни.

Антонина дугой согнулась,
Поседела, как мох-лишай,
Сын, взрослея, впадал в угрюмость,
Водкой часто тоску глуша.
С пьяну - с дуру женился на спор.
Дочь уехала — и с концом,
Выйдя замуж за зека с властным,
Посеревшим от зон лицом.
Старики уходили в вечность,
Поросль в жизнь пробивалась, и
Антонина подчас у печки
Пела внукам, держа свои
Руки сморщенные, как глина,
На убитых пеньках колен,
И боялась хмельного сына,
И боялась своих же стен.
Как-то летом от дочки в гости
Прибыл внук: егоза и врун,
Бледный, хилый, сплошные кости,
На большой голове колтун.
Он в свои десять лет слыл вором,
Дикаренком, несущим ад.
Дети били его за город,
За вранье и за все подряд.
Это лето дождливым было,
Так лило, что не описать.
Взбунтовалась река, взбурлила
И погнала теченье вспять.
Разметала, как щепки, боны,
С корнем вырвала свайный мост.
Лишь висячий мосток со стоном
Одинокую службу нес.
И селяне, толпясь, робели
Берегами шальной реки,
А река на подолы елей
С хрустом рушила топляки.
Вот тогда на мосток висячий,
Одежонку стянув, залез
Дикаренок, скелет ходячий,
И раскинул ручонки в крест.
Берег ахнул, застыл оградой
Онемевших, чужих людей.
Все услышали: "Вот вам, гады!" —
От того, кто исчез в воде.
Дико вскрикнула Антонина,
Побежала, споткнулась, и
Потащила ее по глине
Сила бешеная земли.
Как с другой стороны Василий,
Скинув лапти, в слезах, дрожа,
Спотыкаясь, наевшись пыли,
К одичалой реке бежал.
У воды промычал негромко
И, упав на живот, поплыл
К черной, яростной, злой воронке
Из последних, неверных сил.
Из воронки все реже, реже
Появлялась слезой в аду
Голова, на которой прежде
Красовался большой колтун.
Оба, кашляя страшно, сипло,
Бились, пену вокруг дробя,
А потом дикаренок выплыл,
По-собачьи едва гребя.
Это все, что сумел Василий
Разглядеть, уходя на дно.
Не узнал он, как бабы выли,
Как ломал мужиков озноб,
Как, упав лицом, Антонина,
Стиснув до черна кулаки,
Била, била нещадно, длинно
Отупевшую плоть реки.

Серым небом поплыли годы,
Серым волком мелькали дни.
Сердце заживо жгли восходы,
Жгли закаты — в огнях огни.

Вот и наш дикаренок вырос
И в тайге пропадал с ружьем,
И тайга для него открылась
Рыбой, птицею и зверьем.
Как-то раз, проходя болото,
Он наткнулся на старый крест,
В кочку воткнутый, словно кто-то
Ведал тайнами этих мест.
И, домой возвратившись к ночи,
Все не мог он забыть никак
Топь и крест на высокой кочке,
Сердца бешеный стук в висках.
Антонине вскользь, между делом,
Рассказал и увидел вдруг,
Как лицо ее побелело,
Как в глазах промелькнул испуг.
И со дна ее сердца память
Поднялась, наплыла в глаза,
По оврагам щеки, по камню
Губ неспешно сползла слеза.
И, вздохнув, рассказала внуку
Про делянки военных лет
И про руки свои и муку,
Не тая ни стыда, ни бед.
Зарыдала, дойдя до Люси,
"Да,— сказала,— моя вина!
Эта топь просто так не пустит,
И вода в ней черным-черна.
Но за топью есть луговина,
Просто вся из целебных трав.
Я-то в мыслях своих о сыне,
В первый раз не взяла багра.
Отпустила я руку дочки
Лишь на миг на какой-то и
Загуляла лешачья кочка,
Обернулась — в воде круги!"

Дикаренок той ночью длинной
Сон поймать лишь под утро смог.
Тихо плакала Антонина,
В полумраке играл сверчок.
Что за сны дикаренку снились:
Крест, болото, дождливый год,
А еще там был дед Василий
И Восход, как дитя — Восход.

* * *

Щетиною дикого леса
Вернутся они в свой черед,
И ветер военным оркестром
По кронам вихрастым пройдет.

По лесу, петляя коварно,
Чалму размотает тропа,
И вспомнит чащоба плацдармы,
Тела в неподъемных гробах.

И сосны заплачут смолою,
Березы по крепи земли
Пойдут забинтованным строем
В глазах замутненных моих.

Пехота шагнет тополями,
В броске даже черта сильней,
И пни загремят костылями
Убого торчащих корней.

Валежники сломанных судеб
Лохматой тропой побредут,
Дуплом, как прострелянной грудью,
Закроет урочище дуб.

Я, прячась в дремучей сторожке,
Услышщу, как ночью глухой
Вдруг стукнет по-вдовьи в окошко
Рябина девичьей рукой

* * *

Шел убитый солдат по дорогам войны,
Он в открытое сердце смертельно был ранен.
И ромашками в поле солдатские сны
Колыхались, цвели для любовных гаданий.

Тень солдата дарила прохладу земли,
Рощ березовых тишь изможденному веку.
Возвращался солдат птичьим гомоном и
Серым камнем могил, костылями калекам,

Подаяньем сиротским, запойной слезов
Уцелевших в аду - колесе лихолетий.
Возвращался солдат лебедой на разор,
Чтоб играли в войну в ее зарослях дети.

Возвращался солдат, шел убитый - к живым,
Рану ветер трепал, как губную гармошку.
И приветствовал МЕРТВОГО издали дым, -
Красный дым пепелищ, да свеча на окошке.

Возвращались живые в положенный срок.
А убитый солдат возвращался в НАЧАЛО.
Ветер в ране высвистывал венский вальсок,
И немецкая речь в детских играх звучала.

Сон в предчувствии войны

В расстрелянный снег Украины
Я падал десятки раз.
В комьях замерзшей глины
Небо - у самых глаз.

Дремучая наша смелость.
От взрыва, как сноп горя,
Тело мое разлетелось,
Затеплилось в снегирях.

Легка стая тел снегириных
Легка стая тел и лиц.
Раненый снег Украины
Весь в пятнах беспечных птиц.

Пичугами пули гнездились.
О, сколько, Земля, ответь
Стаей пичуг возвратились
Туда, где настигла смерть.

Захлебываясь от бега,
Мы рвемся из боя в бой,
Рваным, расстрелянным снегом,
Несем снега за собой.

Мельница орла

Орел приколочен гвоздями
К мельнице жуткого неба,
Мельница машет крылами,
Вращая орла по кругу.
Крестом над пастушьим хлебом
Петля затянулась туго.
В кресте одинокой птицы
Тяжелая кровь томится.

А жертва поводит глазами,
Как будто стесняется смерти,
Сухо прибита гвоздями
Свинцом налитых суставов.
Крестами стрекозы чертят
И ткут невидимый саван.
В кресте одинокой жертвы
Толкутся рыданья ветра.

* * *

Волю и мозг сокрушает ордынская лава.
Сабля и меч, как любовники, жаждут услады.
Нет расстояния, времени, пали преграды.
Тело заполнено сердцем, рожденным для славы.

Гридни навстречу Орде вырастают гвоздями:
Очи их копий сверкают, слезятся росою,
Словно два тела сплелись заплетенной косою,
Луг превращается в пеструю трупную заметь.

Словно обнявшись навеки крылами, две птицы
Клювами стрел проникают все глубже друг в друга.
Вот уже тело с двумя головами над лугом
Встало, шагнуло, не в силах разъединиться.

Калика

Побираясь по дорогам худым,
Калика шел перехожий домой.
Уходил он при зубах, молодым,
А вернулся, словно столб соляной.

Шел-пошел, стишок под нос напевал,
Хорезмийский, воровской был стишок,
И с похмелья кругом шла голова,
Облачками пыль вздымал посошок.

Гои еси, вы, братцы, родны насквозь,
Принимайте-ко былого дружка,
Чин по чину, как у нас повелось,
Наливайте, не то треснет башка.

И сходили люди с утлых крылец.
Ему чудилось, что камнем застыл
Посередь дороги грозный отец,
Наяву же - это сын его был.

Стали люди горлы песнями драть
Под граненый перезвон, перестук.
Ему чудилось, что тешилась рать,
Наяву же - это бил его внук.

Подымалась, опускалася плеть:
Говори, мол, где богатства зарыл.
Ему чудилось, что кликнула смерть,
Наяву же - это стон его был.

И была тут ржа по серым углам.
И ходила Мать-Земля ходуном.
Ему чудился бесовский бедлам,
Наяву же - это был его дом.

Кошевой

В тот день был медовый зной,
Пчелами льнущий к полю,
Шли на рысях домой,
Шли, нагулявшись вволю.
Эх, воля - степная пыль,
Намертво въелась в кожу.
Шла молодая быль,
Травы молодой моложе.
Был ветер шершав, плечист,
Степью пропахли лица.
Эхма! Веселый свист,
Скоро уже станица.
Все ближе зачин степи.
Что это? Мать честная!
Под кошевым хрипит
Конь, удила кусая.
Ладони раскрыла даль,
Глянула пепелищем.
Мечется птицей шаль,
Словно кого-то ищет.
От камня - на буерак
От черных развалин - к вязу.
"Что это, батько? Как?" -
Сотня утихла разом.
Угрюмо подъехали. Гарь
Страшно дохнула в лица.
Первым лежал звонарь.
После уж - вся станица.
Тесно лежали, что шаг
Сделать неможно смело.
"Что это, батько? Как?" -
Сотня окаменела.
Кто эдак прошел, дичей
Лютых татарских воев?
Трубы седых печей
Жутко, протяжно воют.
Резали плоть земли,
Рыли руками. К зорьке
По полю разбрелись,
Душно молчали, горько.
Всю ночь кошевой бродил,
Что-то искал средь пепла
Там, где на сто годин
Черная твердь ослепла.
Над степью, уставясь в даль,
Стоял он седой громадой.
В лике - да что печаль -
Зола пролегла во взгляде.
Когда же вернулся в круг,
К костру подойдя, поближе,
Молвил: "Стрельца каблук,
Пуля литая - их же!"
Пала на грудь голова,
Ворот открыв протертый:
"Это не татарва.
Гнев государев - вот кто!"
Вскипела казачья рать
Так, что проснулся кречет:
"Батько, вели догнать,
Поди ж, не ушли далече!"
Не зря атаман был сед.
Гул перекрыв казачий,
Крикнул: "Клялися все
Верой служить, тем паче
Уж нам-то кровавых гроз
Не занимать в погонях.
Станет ли синих слез
Меньше, когда догоним?!
И сколь тогда матерей
Злая беда состарит.
Да тихо вы! На заре
Кто пойдет к государю?"
Он выдохнул шумно в нось,
Вытер ладонью губы.
Гаркнула сотня: "Прочь!"
Вторила степь: "Не любо!"
А утром, когда в седле
Сотня неслась над степью,
Батька уснул в петле,
Сгорбился вяз столетний.

Гроза

Я не увижу корни ливня
В седой расщелине грозы,
Сверкнувшей с выкриком надрывным
Меж Богом и тропой слезы.

Мне не узнать, какие тайны
Сокрыты в тучах грозовых:
Быть может это мир печальный
Ушедших близких и родных.

И мне мерещится все чаще,
Что слышу я не шум дождей,
А хор, пронзительно звучащий,
Поющих с высоты людей.

Плывет тот хор по поднебесью,
Сопровождая жизнь мою.
Когда-нибудь я эту песню
С высот небесных запою!

Безумным, невозможным ливнем,
Прорвавшись к чьей-нибудь судьбе,
Я запою громадно, длинно,
Напоминая о себе.

Меж Богом и землей далекой,
Меж Богом и тропой слезы,
Ведущей трудно и жестоко
К седой расщелине грозы.

* * *

Этой ночью луна мне в бок
Так вошла, что ребро завыло.
Я рукой - да ладонь обжег,
Я водой - да не тут-то было.

Распалилась бесова кость.
Бес в ночные рванул овраги.
Тело лампой во тьме зажглось
Над холодным листом бумаги.

От ребра горю, хоть кричи,
Хоть на помощь зови святого,
Словно кто-то меня включил,
Чтоб отлить на бумаге слово.

И летит стремглав, и летит
Звук нечаянный прямо к Богу:
И луна с ребром говорит,
И звезда, звезда ей в подмогу.

А меня в этом мире нет:
Вместо крови - по жилам ветер,
Вместо плоти - застывший свет,
Да и тот один в целом свете.

Словно вырублен топором
Этот свет в темноте бездонной.
И скрипит, и скрипит перо
И строка - птенцом под ладонью.

* * *

Я помню, как рождалась наша связь
В чаду, в угаре лучиками света.
Как немота в гортани запеклась,
Как вспыхнула, пройдя сквозь нас, комета.

Распластывались дали впереди
Безумствами разбуженных желаний.
И вынула ты розу из груди,
А я - стрелу с куском сердечной ткани.

Мы падали сквозь Космос, сквозь каркас
Холодных звезд, от холода их млея.
И звезды в знаках отражали нас,
Таких несхожих: Деву с Водолеем.

* * *

Я сам себе снился, подкошенный болью,
И навзничь сама в себя падала боль.
Душа - то, рванувшись, взлетит над землею,
То камнем холодным вернется в юдоль.

Я сам себе снился, теряя терпенье
От муки, как будто от пытки огнем,
И вырвать готов был убитое зренье,
Чтоб жалость не видеть во взгляде твоем.

Я вырвать готов был за волосы разум,
Чтоб дурнем цепным выгибать кренделя,
Чтоб только безумье нести, как проказу,
Да так, чтоб до недр содрогнулась земля.

* * *

Как вор, в твои прокрадываюсь сны
И там гуляю безобразным дивом,
Пугаясь тени собственной спины,
От тени убегаю торопливо.

Но тень моя, шарахнувшись, бежит,
Не ослабляя хватки ястребиной.
Душа то замирает, то блажит,
Мечтая стать горошиной в перине.

События, как быстрая вода,
Проносят по неведомой стремнине.
Но не приснюсь тебе я никогда
Ни дивом, ни горошиной в перине.

Мой жребий так известен, так знаком,
Он был и есть, и никуда не деться -
Гореть смертельно аленьким цветком
В вазоне снов совсем другого сердца.

Гореть и жечь другого не дано,
Чтоб рано или поздно, вскинув руки,
Пустым стаканом вылететь в окно,
Разбив стекло непроходимой муки.

* * *

                          Татьяне
Твое платье шуршит непркаянно
Над нечестным моим изголовьем.
Ты любишь меня отчаянной,
Невозможной мужской любовью.

Твое платье шуршит неприкаянно
Над моими словами и кровью
Ты любишь меня замаянной,
Безответной мужской любовью.

Где-то там, где-то там за кончиною,
За метелями жизни, за тленом
Ты будешь, конечно, мужчиною,
И полюбишь тогда, как жено.

И за то лишь простишь мир оставленный,
Что в седой круговерти вселенской
Любил я тебя затравленной,
Оскорбленной любовью женской.

* * *

Тополь узловатыми руками
Облако за задницу схватил
И размахивал, кряхтя, над головами.
Облысел, обмяк, лишился сил.

Что же ЭТО дерево хотело
Доказать? Досталось поделом!
Ну а облако, как будто между делом,
Помочилось сверху и ушло.

* * *

Оторвали мухе лапы
Два серьезных малыша.
Подошедший грустный папа
Вырвал крылья, не спеша.

Муха всей своею кожей
Впала в смертную тоску,
Но была горда, что все же
Не досталась пауку.

* * *

И вот в Москве я круглый сирота.
Метелью выхлестан из глаз любимый город.
Дома, изображающий горы,
Как позвонки кавказского хребта.

Глубокая столичная тоска.
Ветрами выбиты из глаз названья улиц.
Бреду в толпе и бесполезно щурюсь,
Своих в толпе пытаясь отыскать.

Колючее дыханье пустоты.
И мир рисуется одной сплошной оградой.
Из сердца песня выколота взглядом,
Полученным в награду за мечты.

* * *

Всю зиму метель то неслась кувырком,
То в рост выходила на старт.
Я сравнивал с гордой Марией Стюарт
Березу под нашим окном.

Всю зиму береза спасала наш дом.
Когда же проклюнулся март,
Она умерла, как Мария Стюарт,
Зарубленная топором.

* * *

Звезда ночная, а знаешь ли ты ... ?
Знаешь, как я устал.
Гляди же, как сердце колесовал
Серый синяк тщеты.

Звезда ночная, пока ты жива,
Днем я ничто, никто.
Меня днем нет, и - дырой рукава
В небо грозит пальто.

Я ли не ломан тобой, не кручен?
Знаешь, звезда моя,
Что легче быть с демоном на паях,
Чем под твоим лучом,

Что легче под камень подставить дых,
Лечь на цветок огня.
Оставь же хоть что-нибудь для меня -
Что-нибудь для других.

А ночь жирна, вновь и вновь берестой
Я горю за столом,
Чтоб утром, взмахнув пустым рукавом,
Прочь побрело пальто.

* * *

Пахнет папа асфальтовым летом,
Поднимает меня высоко.
И светло, как от яркого света,
От его серебристых висков.

Я хочу прикоснуться рукою
К облаками, как порою во сне,
Словно знаю уже о покое
Где-то там, в неземной тишине.

Полетела за облаком шляпа,
Не успела за шляпой рука, -
И лежит со свечою мой папа,
Изголовьем ему - облака.

С той поры в каждом сне я летаю
Над резьбою знакомых крылец,
Словно кто-то меня поднимает,
Но не выше, чем в детстве отец.

С той поры путь от лета до лета
Предо мною лежит в маяках,
Только ярче не видел я света,
Чем от той седины на висках.

* * *

Как же так вышло? Могилу отца
Ветер - и тот в лебеде не находит.
Ночью, недаром, на угол крыльца
Свитер отцовский из шкафа выходит.

Встанет, к столбу прислонится спиной, -
Длинно потянется луч паутины
Нитью живой, голубой, шерстяной
В черный колодец его горловины.

Свитер забьется на темном ветру,
Снова увидев сквозь птичье застолье,
Будто бы мальчик идет по двору
С шаром земным, как с мячом волейбольным.

Мальчик, как тень, проскользнет по грязце:
Свитер качнется и руки раскинет.
Так и замрет до утра на крыльце
Черным крестом в голубой паутине.

Утром вернется, уныло влача
Рваную сеть неживой паутины,
И, каждой ниткой от боли крича,
Впустит в себя плоть другого мужчины.

Только тогда он услышит в дверях
Голос знакомый и утренне слабый
Сквозь бесполезность и ложь бытия,
Сквозь бесполезность всех мук своих: "Папа".

* * *

Над умывальником летает по утрам
Зубная щетка: все ей кажется, что держит
Рука хозяина ее, а в окнах брезжит
Из давних лет рассветная пора.

И полотенце покидает свой крючок,
И бритва старая соскальзывает грозно.
Никак не кажется им, что все слишком поздно,
Что вечным сном за печкой спит сверчок.

И просыпается видавший виды дом,
Давно засыпанный землею и камнями,
Давно закатанный асфальтными катками,
И в дальний путь пускается пешком.

Вот он идет, кряхтя, уставший от потерь,
Сопровождаемый кладбищенскою птицей.
И мне все кажется, что вот он постучится, -
Но он лишь грустно пыль стряхнет под дверь.

СПб.:Лингвист, 2001

Версия для печати